Книга о друзьях
Шрифт:
Еще немного о музыке: я нашел список исполнителей, которых тогда слушал. Это потрясающий документ — свидетель моих голодных дней и ночей воображаемой любви. Я заметил, что проглядел Падеревского. Какое упущение! И подумать только, что позже, во времена моего третьего брака, моя жена-полячка удостоится короткой беседы с ним, потому что ее старик, оказывается, был большим борцом за величие Польши. Затем, конечно, любимый Джон Маккормак, тенор, которого любили все, кто хоть раз его слышал. На серебряной свадьбе моих родителей я поставил одну из его записей на пластинке, чтобы не играть на пианино самому.
Тот факт, что моя тогдашняя жена-пианистка давала уроки музыки, а я был
В то время Гарольд Росс учил французский, а я не знал на этом языке ни слова. Я тогда работал в отделе кадров в «Вестерн Юнион». Однажды я получил письмо от Гарольда, к нему прилагалась рукопись. Он перевел для меня роман под названием «Батуала» Рене Марана. (Я тогда как раз читал французских авторов в переводе — Анатоля Франса, Пьера Лоти, Андре Жида и других.) Может быть, я уже предвидел, что скоро окажусь во Франции?
Из актрис мне тогда больше всех нравились две Элси — Фергюсон и Янус. Гарольд часто водил мою жену в театр и на концерты. У него был отличный вкус, и мы могли часами обсуждать наших любимых авторов, пьесы и музыкантов. Не то что сейчас — проглатываешь книгу в одиночестве, а затем выбрасываешь ее в урну и берешься за следующую. Нет, такие имена, как Достоевский, Гамсун, Джек Лондон, не превращались для нас в пустой звук. Они были частью наших каждодневных забот, мы ими жили. То же самое касалось и некоторых актеров, вне зависимости от их «великости». Как можно забыть Эмиля Йеннингса (особенно в «Последнем человеке») или Дэвида Беласко, Сессю Хаякаву, Холбрук Блинн или Анну Хельд, Фрицу Шефф, Полину Фредерик?.. Существовал еще Театральный союз, появившийся из Гильдии вашингтонских актеров. Какие они ставили чудесные зарубежные пьесы — Андреева, Толстого, Гоголя, Георга Кайзера («Газ-1», «Газ-2») и многое, многое другое!
И вдруг, в самый разгар пиршества духа, разразилась революция в России. Ленин. Покончено с князем Кропоткиным и анархистами. Теперь на сцене — Троцкий, которого я видал пару раз в чайной на Второй авеню в Нью-Йорке. Теперь-то ухе точно все пошло вверх дном, дым стоял коромыслом. Будущее по меньшей мере вдруг стало сомнительным и смутным. Наши лучшие писатели — Теодор Драйзер, Шервуд Андерсон, Юджин О’Нил — вдруг словно отошли на второй план. Мы стали зачитываться русскими романистами — новыми, созданными коммунистической революцией. В Китае взошла звезда Сун Ятьсена, и мой приятель Бенни Буфано смотался туда, вернулся и соорудил ему памятник, который и был поставлен где-то в Сан-Франциско. Бенни, удивительный мальчишка с Саллкван-стрит, — ни цента в кармане, а объездил весь мир…
В это же время пришел конец шестидневным велогонкам. Не помню, чтобы Гарольд когда-нибудь ходил со мной на спортивные мероприятия. Видимо, он в отличие от меня не был достаточно безумен, дабы тащиться на Стэйтэн-Айленд и глазеть, как чемпион в среднем весе Стэнли Кетчел тренируется на свежем воздухе перед боем с Джеком Джонсоном. Мне даже и в голову не приходило позвать Гарольда с собой. Я принимал его таким, какой он есть, и он платил мне тем же. (Лучшая основа для дружбы и брака!)
Когда он жил в Миннесоте, от него приходили длинные письма на неизменной желтой бумаге.
В то время мы боготворили Генри Луиса Менкена и Бернарда Шоу. У нас, у «интеллектуалов», считалось модным высмеивать все американское. Менкен сам ввел массу уничижительных выражений, характеризующих американского парня, но он также написал великую книгу «Американский язык». Много лет спустя, вернувшись из Франции, я получил телефонный звонок в «Роялтон-отель». Это звонил Менкен и спрашивал, не можем ли мы увидеться на пару минут. Он был очень скромен и любезен; сказал, что возражал против запрета моих книг; лестно отзывался о них и оставил меня в некоторой растерянности, ибо я не привык получать благосклонные отзывы от своих американских критиков.
Это было время лошадиных скачек и судебного процесса Эвелины Незбитт. А также «Пелеаса и Мелисанды», Мэри Гарден в «Таис», Гадски в роли Брюнхильды, Шумана-Хайнка, Фрэнка Крамера, чемпиона по велосипедным гонкам. Был еще такой известный актер Йорам Бен-Ами с Бауэри-стрит, улицы притонов, игравший в Театральном союзе. Из России к нам пришел не только Нижинский, но и «Борис Годунов», и Настасья Филипповна из «Идиота». Помимо Элеоноры Дузе, был еще бессмертный Пабло Казальс; огромный дирижабль «Граф Цеппелин», который взорвался в ангаре; наряду с Джоном Дрю, любимцем женщин, — другой герой-любовник, Рудольф Валентино; сэр Томас Липтон и яхтовые регаты; Лиллиан Расселл и ее прожорливый возлюбленный — Даймонд Джим Брэйди.
Я помню нескольких женщин-писательниц, вроде Эдны Фербер и Фани Хёрст, но подавляющее большинство читало Мэри Корелли. Не в последнюю очередь упомянем Хьюстонский уличный театр. (До сих пор помню их рыжеволосого дирижера, который иногда очень эмоционально играл на пианино.) Не забыть еще выставки в «Арсенале», где Марсель Дюшам впервые представил на суд публики свою «Обнаженную, спускающуюся по лестнице».
Мой отец тогда еще не начал шататься по барам с Джеком Бэрримором, но и до этого уже оставалось недолго. Позже я узнал от самого Бэрримора, каким компанейским парнем был мой папаша, хоть и из «некультурных», как сказали бы французы.
Думая об этом сейчас, я понимаю, что в то время Нью-Йорк так и кишел женщинами невероятной красоты. Они съезжались сюда со всего мира. Нельзя не сказать еще об одной крупной фигуре того времени — о Рабиндранате Тагоре, человеке, о котором говорили столько же и которого почитали так же, как Кришнамурти. Я пошел на его лекцию в Карнеги-Холл, как только он приехал в Америку. На этот раз Гарольд составил мне компанию, поскольку он тоже был поклонником Тагора. Какое же разочарование нас ожидало… Лекция состояла в основном из обвинений в адрес Америки, и все это произносилось таким свистящим, хныкающим голосом, что превратилось в одну нескончаемую жалобу. Мы оба чувствовали себя препаршиво, глядя, как наш идол рассыпается у нас на глазах. Но спустя многие годы мое восхищение этим человеком только увеличилось. Все, что он написал и чего достиг в жизни, — это вещи высшего порядка.
Как мне забыть тот день, когда Чарльз Линдберг пересек Атлантику на своем моноплане — так, что весь мир застыл в изумлении?! Этот день занесен в историю Америки красными цифрами.
И что же сталось с моим приятелем за все это время? Он покинул свою Голубую Землю и поселился в Рочестере, где по-прежнему преподавал музыку и дирижировал небольшим оркестром. И писал мне письма все на той же желтой бумаге. Сейчас он живет в доме для престарелых, но у него в комнате стоит пианино. Он никогда не говорит, что его беспокоит, но я думаю, все дело просто в преклонном возрасте, как и у вашего покорного слуги.