Книга о друзьях
Шрифт:
В Нью-Йорке, когда у тебя нет ни гроша в кармане, самое важное — это уметь много ходить и много разговаривать, чтобы раздобыть немного еды. Я всегда отмечал, как это похоже на бродяжничество Рембо. Теперь, когда я вспоминаю те дни, больше всего меня удивляет собственная способность проходить огромные расстояния с пустым желудком, поскольку частенько случалось, что моих друзей просто не было дома, когда я являлся. Лучше всего в моей памяти запечатлен Бруклинский мост — прямо-таки как сцена из ночного кошмара. Как часто я пересекал его, умирая с голоду?! Пейзаж на каждом конце моста был мне досконально
Однажды, так и не придумав, как убить время до вечера, и не зная, где поесть на халяву, я взял последние пять центов, спустился в метро и поехал к Руфи куда-то в Бронкс. (Я тогда жил около Коламбия-хайтс, в Бруклине.) Даже на метро путь был неблизкий, и я молил Господа, чтобы Руфь, или ее муж, или ее сестра оказались дома к моему приезду. (Я никогда не звонил людям заранее, предупреждая о своем визите, опасаясь, как бы они тогда не придумали какой-нибудь предлог, чтобы отвязаться от меня.)
К счастью, все семья находилась дома и в прекрасном настроении. Они были рады меня видеть и тут же пригласили остаться поужинать с ними. В тот вечер Руфь приготовила нечто невообразимо вкусное и подала на стол лучшее французское вино.
Поскольку Руфь с мужем в тот вечер были в хороших отношениях, разговор протекал легко. Мы обсуждали все на свете. Муж Руфи особенно любил русских писателей — и композиторов! — и мог без конца восхищаться их произведениями. Руфь, со своей стороны, заводила разговор о еврейских писателях девятнадцатого века, которых она читала еще в молодости. Нас пьянило не вино, а разговор. (Я думаю о том вечере с нежностью, поскольку теперь такие встречи — редкость.)
Разумеется, никто из нас никогда не смотрел на часы. Вдруг я понял, что нахожусь очень далеко от дома, и собрался уходить. Стояла зима, и я носил меховое пальто, которое мне подарил один из моих индийских курьеров, вернувшись с родины. Ходить на длинные дистанции в нем было тяжеловато, зато тепло и уютно.
Я все еще думал о нашем разговоре, выходя из их дома и машинально направляясь к метро. Только добравшись до станции, я понял, что потратил последние центы на дорогу до Бронкса. Я остановился на ступеньках метро, соображая, что теперь делать. Мне бы следовало вернуться к друзьям и попросить у них взаймы пять центов или четвертак, но было стыдно отягощать их просьбами после того, как они приняли меня по-королевски.
Оглядевшись, я увидел на обочине такси, и меня осенило. Я подошел к водителю, поведал ему свою историю и предложил в уплату пальто, если он довезет меня до Бруклина.
— Вы что, серьезно? — вскричал он, выскакивая из машины. Я уже снимал с себя пальто, чтобы проверить, подойдет ли оно ему. Он надел — сидело великолепно.
Я ответил утвердительно, ни секунды не поколебавшись. В конце концов, у меня дома имелось еще обычное пальто и свитер.
— Ладно, залезайте! — скомандовал он. — Где вы живете? Будете показывать дорогу, когда пересечем мост!
Мы уже проехали какую-то часть пути, как вдруг он обернулся и сказал:
— Знаете, мистер, а вы, наверное, чокнутый!
— Я знаю, — ответил я спокойно.
— Вы писатель, да? — был его следующий вопрос.
— Именно. Вы попали в точку.
Мы помолчали. Затем он нарушил молчание:
— Сначала я подумал, что вы просто слабоумный. Но вы говорите как джентльмен и ничего странного в вас нет. Теперь, раз вы писатель, мне все понятно. Писатели — вообще жуткие чудаки… Может быть, вы напишете когда-нибудь рассказ об этом.
— Может быть.
Меня встречала в гамбургском аэропорту секретарша Ровольта, очаровательная черноглазая и черноволосая молодая вдова-немка с примесью итальянской крови. Она проводила меня в отель, поскольку сам Ровольт не мог сделать этого, ибо вынужден был уехать из города по делам.
На следующий вечер мы с ней ужинали неподалеку от аэропорта. Ни она, ни Ровольт не жили в Гамбурге. Его очень современное издательство находилось в Рейнбеке, деревушке в десяти милях от города.
Чтобы влюбиться в красивую и грациозную Ренату, понадобилось не так уж много времени. В ней было нечто аристократическое, а сила ее обаяния, как я скоро понял, заключалась в языке. Не в языках, хотя она говорила на трех или пяти, свободно выполняя функции переводчика, но в интересе к языку как таковому. Она любила этимологию. Разумеется, я весь превращался в слух, когда она начинала говорить на свою любимую тему.
Плюс ко всему Рената прочла большинство моих книг — и на английском, и на французском. Больше всего мне нравилось, что филология не сделала ее типичной немецкой ученой дамой.
Я приехал в Германию, чтобы проследить за переводом «Тропика Рака», и впервые в жизни получил за это довольно приличный аванс.
Ситуация казалась мне благоприятной и многообещающей. Мы с Ренатой часто ходили по ресторанам и наслаждались отличной кухней и винами.
Оказалось, что у нее двое сыновей приблизительно того же возраста, что мои сын с дочкой, которые теперь жили со своей мамой в Лос-Анджелесе. Их мать только что развелась с человеком, из-за которого сбежала от меня из Биг-Сура.
Однажды Рената попросила съездить с ней в Гамбург, чтобы встретиться там с ее хорошим другом — психиатром и астрологом. Ей казалось, что общение с ним может заинтересовать меня.
Она не ошиблась. Этот человек обладал интереснейшей биографией. Гитлер заставил его стать своим личным астрологом, но ненадолго. Вскоре выяснилось, что он обманывал Гитлера — подавал ему ложные надежды. Он неожиданно оказался врагом Рейха, и ему пришлось покинуть страну. Этот факт и его интерес к работам мадам Блаватской способствовали установлению дружеских отношений между нами. Я забыл его имя, поэтому назовем его Шмидтом.