Книга песчинок. Фантастическая проза Латинской Америки

Маркес Габриэль Гарсиа

Предусмотрена и надпись:

ТАКАЯ БЛИЗКАЯ, НО ПОЛНАЯ ВЕЛИЧЬЯ,

Я РОЗЫ ПРИНЯЛА БЕЗМОЛВНОЕ ОБЛИЧЬЕ.

Я почти болен от усталости. Райское блаженство — лечь и уснуть под деревьями до шести вечера. Но сейчас не время. Потребность продолжать записки — от нервов. Непосредственный повод в том, что мои теперешние действия могут привести к трем возможным развязкам: общество женщины, одиночество (иными словами — смерть при жизни, чем и были мои последние годы, но что немыслимо теперь, когда я увидел женщину), пугающее правосудие. К какой же? Когда я узнаю, будет уже поздно. Однако то, что я постоянно перечитываю и правлю свои записи, может помочь мне свершить

столь необходимое предвидение, а возможно, и поспособствует благоприятной развязке.

Моя работа напоминала игру пианиста-виртуоза; замысел воплощался как бы сам собой, вне всякой связи с тем, что я делал. Возможно, секрет волшебства заключался в следующем: все внимание пришлось уделить частностям — как бы поровнее, поаккуратнее посадить каждый цветок. Сложно было предвидеть конечный результат: будет ли это беспорядочный узор или смутно различимая женская фигура?

Однако композиция имеет достаточно законченный и вполне симпатичный вид. Впрочем, задуманное воплотить не удалось. В теории казалось, что скомпоновать сидящую женщину с руками на колене не сложнее, чем женщину стоя; но на практике первый вариант осуществить почти невозможно. Итак, женщина стоит, лицо — в профиль — обращено к закату. Обрамляющий лицо платок — из фиолетовых цветов. Кожа не удалась. У меня так и не получился этот жгучий цвет, такой ненавистный и такой притягательный. Платье — из голубых цветов с белой каймой. Солнце — из растущих здесь довольно своеобразных подсолнухов. Я — на коленях, в профиль. Маленькая (в три раза меньше, чем женская) фигура, зеленая, выложенная из листьев.

Надпись я тоже изменил. Первая оказалась слишком длинной, чтобы составить ее из цветов. Я придумал новую:

ЯВЯСЬ, ТЫ ПРОГНАЛА МОЙ СМЕРТНЫЙ СОН.

Роль бессонного мертвеца мне нравилась. Ради этого я пренебрег даже законами вежливости, ведь во фразе мог почудиться скрытый упрек. Однако я остановился на этой идее. Думаю, мной руководили: во-первых, стремление предстать экс-мертвецом; во-вторых, литературное (оно же — пошлое) признание в том, что смерть рядом с нею невозможна. Дурная бесконечность посылки предполагала чудовищные аберрации:

ЯВЯСЬ, ТЫ ПРОГНАЛА МЕРТВЕЦКИЙ СОН.

Или:

Я БОЛЬШЕ НЕ МЕРТВЕЦ — ВЕДЬ Я ВЛЮБЛЕН.

Тут я совсем пал духом. Конечная надпись гласит:

РОБКИЙ ДАР ЛЮБЯЩЕЙ ДУШИ.

Все разрешилось, как и можно было предположить, более чем естественно, но неожиданно благоприятным образом. Я пропал. Яростно трудясь над садом, я совершил ошибку, подобно Аяксу (или какому-то другому, ныне позабытому древнему греку), перерезавшему стадо баранов, с той лишь разницей, что в данном случае зарезанный баран — я.

Женщина появилась раньше, чем обычно. Положив сумку (откуда выглядывал краешек книги) на один из камней, она расстелила плед на другом, широком и покатом. Она была в костюме для тенниса; на голове — темнолиловый платок. Какое-то время она сидела, полуприкрыв глаза, глядя в морскую даль; потом встала и пошла за книгой. Движения ее были раскованны, как у человека, который знает, что один. Она два раза прошла мимо моего садика, но сделала вид, что ничего не заметила. Да мне и не хотелось, чтобы она увидела его; едва женщина появилась, как я понял всю глубину своего заблуждения и теперь мучился, оттого что не могу скрыть свое творение, ставшее мне вечным упреком. Мало-помалу я успокаивался, быть может, теряя сознание. Женщина открыла книгу, положила руку на раскрытые листы и вновь устремила взгляд вдаль. Так она просидела до самой темноты.

Я пытаюсь утешить себя, размышляя о своем позоре. Виновен ли я? Чего мне ждать теперь, после того как она

увидела эту безвкусную клумбу? Однако я смиренно надеюсь, что можно спасти положение, если мне дадут высказаться критически. Некоему всеведущему существу должно быть ясно, что я не тот человек, который стал бы переживать из-за этого сада. И все же это я создал его.

Я хотел было заговорить об опасностях, подстерегающих творца, о том, как трудно не потерять равновесия, балансируя между разными виденьями мира. Но к чему? Все это — слабые утешения. Все пропало: жизнь с женщиной, годы одиночества. Беззащитный, я длю этот монолог, отныне лишенный всякого смысла.

Несмотря на нервное расстройство, я ощутил вдохновение, глядя, как сумерки рассеиваются, соприкасаясь с безмятежным, царственным сияньем, исходившим от женщины. Это радостное чувство вернулось ночью, когда я увидел во сне бордель со слепыми женщинами, куда мы ходили с Омбреллиери в Калькутте. Но появилась она, и бордель стал превращаться во флорентийское палаццо, украшенное богатой лепкой. «Как романтично!» — пробормотал я, весь в счастливых слезах поэтического самоупоения.

И все же я несколько раз просыпался, с тоской думая о том, насколько недостоин я строгой утонченности этой женщины. Никогда не забуду, как, подавив раздражение, которое вызвала в ней моя безобразная клумба, она великодушно притворилась, что не заметила ее. И еще одно наводило на меня тоску: звуки «Валенсии» и «Чая для двоих», которые громогласный фонограф издавал до позднего вечера.

Все, что я записывал о самом себе — полный надежд или страха, в шутку или всерьез,— звучит убийственно.

Испытываемое мною чувство — тяжелое, смутное. Кажется, что я давно уже предвидел пагубные последствия своих поступков, но упорствовал — из упрямства и по легкомыслию... Так вести себя можно только во сне или будучи безумным... Сегодня после полудня я видел сон, провидческий и символичный: мне снилось, будто я играю в крокет и каждое мое движение наносит смертельную рану некоему человеку. Потом — и это было неизбежно — мы менялись ролями.

Кошмар продолжается наяву... Мое поражение окончательно, и я начинаю выбалтывать даже сны. Я хочу проснуться, но мне мешает сила, которая не дает вырваться даже из самых страшных снов.

Сегодня женщине захотелось, чтобы я прочувствовал все ее равнодушие. Ей это удалось. Но тактика ее бесчеловечна. И пусть я — жертва, но думаю, что могу оценивать происходящее объективно.

Она появилась в сопровождении уже знакомого вам теннисиста. Присутствие этого ужасного человека способно успокоить любого ревнивца. Очень высокий. Темно-вишневая теннисная куртка, которая ему явно велика, белые брюки и белые с желтым туфли какого-то неимоверного размера. Борода, похоже, накладная. По-женски гладкая, матовая кожа, мраморно-белая у висков. Темные глаза, отвратительные, гнилые зубы. Говорит протяжно, широко раскрывая маленький, круглый рот, по-младенчески старательно лепечет, выпячивая и прижимая к нижним зубам маленький, круглый лиловато-красный язык. Влажный холод его длинных бледных рук я чувствую даже на расстоянии.

Я мгновенно спрятался. Не знаю, заметила ли она меня; думаю, что да, потому что потом ни разу не взглянула в мою сторону.

Уверен, что вначале мужчина не обратил внимания на садик. Она же притворилась, что ничего не видит.

Послышалась взволнованная французская речь. Потом наступила пауза. Как-то вдруг поникнув, оба глядели в морскую даль. Мужчина что-то сказал. Каждый раз, как волна разбивалась о камни, я успевал сделать несколько быстрых шагов в их направлении. Это были французы. Женщина покачала головой; я не разобрал слов, но отрицательный их смысл был ясен; закрыв глаза, она улыбалась горько и восторженно.