Книга песчинок. Фантастическая проза Латинской Америки
Шрифт:
В понедельник намеченной недели общая цифра была самой большой; во вторник — приблизительно такой же; в среду результаты аналогичных исследований были неожиданными: из вошедших в метро 113 987 человек на поверхность вышли 113 983. Здравый смысл подсказывал ошибку в расчетах, так что ответственные за проведение операции объехали все места учета, выискивая возможные упущения. Старший инспектор Монтесано (сейчас у меня есть данные, о которых не знал Гарсиа Боуса,— я добыл их позже) самолично прибыл «накачать» сотрудников, занимавшихся учетом. Не колеблясь ни секунды, он «пропахал» подземку из конца в конец, причем рабочие и машинисты поездов должны были при выходе предъявлять ему удостоверения. Все это заставляет меня думать, что старший инспектор Монтесано уже смутно догадывался о том, что хорошо известно нам обоим теперь. Нет необходимости добавлять, что никто не обнаружил мнимой ошибки, из-за которой предполагалось (и одновременно исключались) четверо исчезнувших пассажиров.
В четверг все было в порядке; сто семь тысяч триста двадцать восемь жителей Буэнос-Айреса, как обычно, появились, готовые к временному погружению в подземелье. В пятницу (теперь, после произведенных операций, считалось, что учет ведется безошибочно) число людей, вышедших из метро, превышало на единицу число вошедших.
Произошло это в 1946 году, может быть, в начале 1947-го. В последующие месяцы мне пришлось часто ездить по линии «Англо»; поскольку ехать было долго, порой я вспоминал разговор с Гарсиа Боусой и, с иронией поглядывая на людей вокруг — они либо сидели, либо, держась за кожаную ручку, мотались из стороны в сторону, словно бычьи головы на крюках,— вот что открыл. Дважды на станции «Хосе Мариа Морено» мне представилось, как бы это ни было неправдоподобно, что кое-кто (один мужчина, потом две пожилые женщины) был не просто пассажиром, как остальные. Однажды, в четверг вечером, на станции «Медрано» сразу после бокса, где я видел, как победил Хасинто Льянес, мне показалось, что девушка, дремавшая на второй скамейке платформы, здесь совсем не для того, чтобы дожидаться следующего поезда. Она, правда, вошла в тот же вагон, что и я, но только для того, чтобы выйти на «Рио-де-Жанейро» и остаться на перроне — будто засомневалась в чем-то, или очень устала, или была раздражена.
Об этом я говорю сейчас, когда уже нет ничего невыясненного; так бывает, если случится кража; все вдруг вспоминают, что и в самом деле какие-то подозрительные молодые люди крутились возле лакомого куска. Но в этих расплывчатых фантазиях, которые рассеянно переплетались в моем воображении, что-то с самого начала вело меня все дальше, создавая ощущение чего-то подозрительного; поэтому в тот вечер, когда Гарсиа Боуса вскользь упомянул о любопытных результатах учета, я соединил одно с другим и с удивлением, почти со страхом понял, что картина начинает проясняться. Возможно, из всех, кто наверху, я был первым, кто знал об этом.
Затем следует смутный период, когда смешиваются растущее желание утвердиться в своих подозрениях, ужин в «Пескадито», сделавший близким мне Монтесано с его воспоминаниями, осторожные и все более частые погружения в метро, воспринимаемое теперь как нечто совершенно другое, как чье-то медленное, отличное от жизни города дыхание, как пульс, который незаметно перестал биться для города, как нечто, переставшее быть только одним из видов городского транспорта. Но прежде чем действительно погрузиться (я имею в виду не обычную поездку в метро, как это делают все люди), было время раздумий и глубокого анализа. На протяжении трех месяцев, когда я предпочитал ездить восемьдесят шестым трамваем, чтобы избежать и подтверждений, и обманывавших случайностей; меня удерживала на поверхности одна достойная внимания теория Луиса М. Бодиссона. Как-то полушутя я упомянул при нем о том, что рассказал мне Гарсиа Боуса, и как возможное объяснение этого явления он выдвинул теорию некоей разновидности атомного распада, могущего произойти в местах большого скопления людей. Никто никогда не считал, сколько людей выходит со стадиона «Ривер Плейт» в воскресенье после матча, никто не сравнивал эту цифру с количеством купленных билетов. Стадо в пять тысяч буйволов, которое несется по узкому коридору,— кто знает, разве их выбежало столько же, сколько вбежало? Постоянные касания людей друг о друга на улице Флорида незаметно стирают рукава пальто, тыльную сторону перчаток. А когда 113 987 пассажиров набиваются в переполненные поезда, их трясет и трет друг о друга на каждом повороте или при торможении, в результате это может привести (благодаря процессу исчезновения индивидуального и растворению его во множественном) к потере четырех единиц каждые двадцать часов. Что касается другой странности — я имею в виду пятницу, когда появился один лишний пассажир,— тут Бодиссон всего лишь согласился с Монтесано и приписал это ошибке в расчетах. После всех этих предположений, достаточно голословных, я снова почувствовал себя очень одиноким, у меня не только не было собственной теории — напротив, я ощущал спазмы в желудке всякий раз, когда подходил к метро. Поэтому-то я по собственному усмотрению приближался к цели, двигаясь по спирали,— вот почему я столько времени ездил на трамвае, прежде чем оказался в состоянии вернуться на «Англо», погрузиться в буквальном смысле, и не только для того, чтобы просто ехать в метро.
Здесь следует сказать, что от них я не видел ни малейшей помощи; даже наоборот — ждать или искать ее у них было бы бессмысленно. Они там даже и не знают, что с этой самой главы я начинаю писать их историю. Со своей стороны, мне бы не хотелось их выдавать, в любом случае я не назову те немногие имена, ставшие мне известными за несколько недель, которые я прожил в их мире; если я и делал все это, если пишу сейчас эти заметки, так только из добрых побуждений — я хотел помочь жителям Буэнос-Айреса, вечно озабоченным проблемой транспорта. Но речь теперь даже не о том, сейчас мне просто страшно спускаться туда, но ведь это несправедливо — тащиться в неудобном трамвае, когда в двух шагах метро, и все на нем ездят, и никто не боится. Я достаточно честен, чтобы признать: если они выброшены из общества без огласки и никто особенно этим не заинтересуется, мне будет спокойнее. И не только потому, что чувствую угрозу для своей жизни, пока нахожусь внизу,— ни на одну минуту я не ощущаю себя в безопасности, даже когда занимаюсь своими исследованиями уже столько ночей подряд (там всегда ночь, нет ничего более фальшивого, искусственного, чем солнечные лучи, врывающиеся в маленькие окна на перегонах между станциями или до половины заливающие светом лестницы); вполне вероятно, дело кончится тем, что я себя обнаружу, они узнают, для чего я столько времени провожу в метро, так же как я безошибочно различаю их в густой толпе на станциях. Они такие бледные, действия их четко налажены; они такие бледные и такие грустные, почти все такие грустные.
Любопытно, что с самого начала мне очень хотелось разузнать, как они живут, хотя узнать, почему они так живут, было бы более важно. Почти сразу я оставил мысль о тупиках и заброшенных туннелях; их существование
202
Ад (нем.).
Поняв это, остальное было нетрудно восстановить. Кроме как на рассвете или глубокой ночью, поезда на «Англо» никогда не бывают пустыми, поскольку жители Буэнос-Айреса — полуночники и всегда кто-нибудь входит или выходит перед самым закрытием станций. Может, и можно было бы считать последний поезд ненужным, просто следующим в силу расписания, потому что в него уже никто не садится, но я никогда такого не видел. Или нет, видел несколько раз, но он был по-настоящему пустой только для меня; его странными пассажирами были те из них, кто проводил здесь ночь, выполняя нерушимый устав. Я так и не мог найти место их вынужденного укрытия в течение трех глухих часов, когда «Англо» закрыта,— с двух ночи до пяти утра. Остаются ли они в поезде, который идет в тупик (в этом случае машинист поезда должен быть одним из них), или смешиваются на время с группами ночных уборщиков? Последнее наименее вероятно из-за проблемы спецодежды и личных отношений, так что я склоняюсь к мысли, что они используют туннель, не известный обычным пассажирам, который соединяет «Пласа Онсе» с портом. Кроме того, почему в помещении станции «Хосе Мариа Морено», где на дверях написано «Вход воспрещен», полно бумажных свертков, не говоря уж о том, что там есть странный ящик, где можно хранить всякую всячину? Очевидная ненадежность этих дверей наводит на самые худшие подозрения; в общем, как бы то ни было, хотя это кажется невероятным, мое мнение таково: каким-то образом они живут, как я уже говорил, в поездах или на перронах станций; в глубине души я уверен в этом в силу какой-то эстетической потребности, а может быть, благодаря здравому смыслу. Постоянная циркуляция туда и обратно, от одной конечной станции до следующей, не оставляет другой, сколько-нибудь подходящей возможности.
Я сказал об эстетической потребности, но, возможно, соображения мои носят скорее прагматический характер. Их план должен быть гениально простым, чтобы каждый в любой момент их постоянной жизни под землей действовал четко и безошибочно. Допустим, как я убедился благодаря своему долготерпению, каждый из них знает, что больше одной поездки в одном и том же вагоне делать нельзя, чтобы не привлекать внимания; с другой стороны, на конечной станции «Пласа-де-Майо» нужно занять место, поскольку из-за транспортных затруднений на станции «Флорида» садится огромное количество людей, которые тоже хотят занять место и ехать так до конечной, где ожидающих не меньше. На «Примера Хунта» другая операция: достаточно выйти, пройти несколько метров и смешаться с толпой пассажиров, которые едут в противоположную сторону. В любом случае они ставят наверняка, потому что подавляющее большинство пассажиров проезжают только часть линии. А когда через некоторое время люди снова поедут на метро — разница между короткой получасовой поездкой и восьмичасовым рабочим днем служащего или рабочего велика,— едва ли они узнают тех, кто был с ними рядом там, внизу, тем более что вагоны и поезда каждый раз разные. Мне стоило труда удостовериться в последнем, соображение это очень тонкое и вполне отвечает твердой схеме, которая призвана устранить возможные узнавания в лицо со стороны служителей или тех пассажиров, которые сядут в поезд (от двух до пяти случаев, в зависимости от часа и наплыва людей). Сейчас я, например, знаю, что девушка, которая в тот вечер ждала на «Медрано», вышла из предыдущего поезда и села в мой, чтобы ехать до «Рио-де-Жанейро», и что там она сядет в следующий; как и все они, она располагала точными указаниями до конца недели.
Привычка научила их спать сидя, причем самое большее пятнадцать минут. Даже мы, те, кто периодически ездит по «Англо», в конце концов цепко держим в памяти малейшие изгибы пути, любой незначительный поворот безошибочно подскажет нам, едем ли мы от «Конгресо» до «Саэнс Пенья» или направляемся к «Лориа». В них же привычка сидеть сильна настолько, что они просыпаются именно в тот момент, когда нужно выйти и пересесть в другой поезд. Они сохраняют достоинство даже во сне — сидят прямо, чуть склонив голову на грудь. Двадцать раз по пятнадцать минут им достаточно, чтобы отдохнуть, кроме того, у них есть еще непостижимые для меня три часа, когда «Англо» закрыта. Когда я было подумал, что в их распоряжении какой-то один целый поезд — это как раз подтверждало гипотезу о тупике в ночные часы,— я сказал себе, что в их жизни есть такая ценность, как общение, даже приятное, если они могут ездить в этом поезде все вместе. Быстрая, зато непринужденная совместная еда на перегонах между станциями, непрерывный сон во время пути из конца в конец, прелесть разговора и дружеских, а может, и родственных контактов. Однако я убедился, что они строго придерживаются правила не собираться в своем поезде (если только он один, поскольку их число медленно, но верно растет); они слишком хорошо знают, что любое узнавание будет для них роковым и что три лица, вместе увиденные одновременно, память удерживает лучше, чем когда видишь троих людей порознь и в разное время,— во всяком случае, это следует из практики допросов.