Книга Рабиновичей
Шрифт:
Школу я бросил. Пропускал сначала по полдня, потом целые дни, потом недели. Наконец вообще перестал ходить на уроки. Я бродил по улицам. Часами сидел на скамейках в парках. Когда было немного денег, ходил в кино.
Эли изображал из себя ответственного и понимающего старшего брата. Бывая наездами в Брюсселе, он спрашивал меня, как дела. Я отвечал неопределенно: «Все нормально…», и он удовлетворенно кивал.
Я крал все более дорогие вещи, почти не таясь, как будто хотел, чтобы меня поймали. Не знаю, чем бы все это кончилось, если б не война.
Когда Эли предложил мне съездить с ним на юг Франции,
Я плохо помню, что нам понадобилось на юге Франции, однако начавшийся исход задержал нас там надолго. Мы батрачили на фермах. Эли был всем доволен; я же не мог привыкнуть к физическому труду, к монотонной, изнурительной работе, к невозмутимой тупости бригадиров. На моих ладонях появились кровавые волдыри. Суставы горели. Я ходил скрюченный от усталости.
Иногда люди догадывались, что мы евреи; тогда надо было перебираться как можно скорее, но без видимой спешки: улизнув, точно воры, мы усугубили бы подозрения. Особенно приходилось крутиться мне, чтобы не волновать Эли. Эли лучше было оставаться в неведении. Он вполне мог сойти за немца, но, когда пугался, превращался в еврея с антисемитской карикатуры: боязливо сутулился, смотрел на людей косо, а его акцент, обычно едва заметный, становился явственно слышен.
Я был уверен, что рано или поздно у него вырвется неосторожное слово при ком-нибудь, кто на нас донесет. По чистой беспечности мы оба угодим в лагерь!.. И я решил сбежать от него. Это было подло, но другого выхода я не видел. Я ушел в Сопротивление.
В грузовике, увозившем меня в Тулузу, забившись между ящиками, я рыдал и не мог остановиться. Я думал, что больше никогда не увижу Эли. Вряд ли он уцелеет в этой войне!..
Но Эли все так же беспечно порхает. Всю войну он порхал, так ничего и не поняв, но думая, что понял все — он ведь у нас самый умный и знает лучше всех! У него на все есть безапелляционное мнение, целая теория, которую он просто не может не выложить вам в самый неподходящий момент. Несколько недель назад, например, он заявил мне, что у меня расстройство психики. «Расстройство? Нет у меня никакого расстройства». Но он и слушать не хотел, втолковывая мне, что это естественно, что моя-де личность совершенно «изломана» тем, что я пережил в войну… Я перебил его: «Откуда тебе знать, что я пережил в войну? Подобрал ключик и думаешь, сможешь этим ключиком меня открыть? А я не замок! Я человек! Я не знаю, почему поступаю так или иначе, но ключа ко мне нет! Нет твоего дурацкого ключа, и не лезь в мои мозги!» Ему нечего было мне ответить. Он только покачал головой с сочувственным видом доброго доктора — идиот!..
А теперь он, говорят, умирает. Я навестил его в больнице, но не верится мне в эту агонию. По мне, он снова порхает, заигрывая со смертью, беспечно и легкомысленно. О, я видел его на больничной койке, в окружении всей семьи, видел его лицо без кровинки и закатившиеся глаза, но это не умирающий человек, уверяю вас, уж я-то знаю, я видел, как умирают люди, я даже сам убил одного человека, только одного, к счастью, одного-единственного я убил не в пылу сражения, а хладнокровно, один-единственный смотрел
Увидев, что я приближаюсь, он спрыгнул с осла и пустился наутек. Я выхватил оружие. Выстрелил в воздух. Он остановился. Обернулся. Я заглушил мотор и вышел. Солнце стояло прямо над головой. Жара была за сорок. Пот катил с меня градом, оставляя на песке темные пятна. Я прицелился в лицо араба. Его синие глаза выдержали мой взгляд. Он стоял прямо. Никакого страха в нем не осталось. Я выстрелил.
Это лицо как будто и не состарилось. Застыло где-то на двадцати четырех — двадцати пяти годах. Несколько морщинок, появившихся на нем с тех пор, кажутся нарисованными карандашом.
Это лицо человека, который не знает, что его фотографируют. Он погружен в такое глубокое раздумье, что невольно спрашиваешь себя, удастся ли ему из него выбраться.
На первый взгляд это лицо красиво. Если всмотреться, оно вдруг оказывается уродливым. А потом, как и ко всем лицам, к нему привыкаешь.
Меня зовут Натан Рабинович.
С ним не соскучишься — это не обо мне. Я начисто лишен чувства юмора. Говорю это без сожаления и без гордости.
Все для меня серьезно. Я не умею абстрагироваться. Сумей я посмотреть на вещи как бы издалека, наверно, смог бы и посмеяться. Но я слишком тесно связан с жизнью. И это больно.
Мой старший сын Макс — вот у кого отменное чувство юмора. Он обожает шутки. Даже слишком много шутит. В ресторанах он всегда заигрывает с официантками, хотя бы и самыми некрасивыми. И ни одна не обижается. Он, видно, знает подход. И Боже упаси сказать ему «слабо»: с него станется раздеться в общественном месте, или выйти из дома через окно, или отбить чечетку на ресторанном столике. Макс нахальный, симпатичный, необузданный и простодушный. Он способен на все.
Как-то, помню, я работал с ним вместе. Мы пытались уломать очень несговорчивого клиента. Условия, которые он ставил, были нереальны. И тогда Макс выдал такое, что клиент потерял дар речи. С самым серьезным видом он сказал ему: «Дорогой мой, да вы же опасный психопат!»
Это слово, «психопат», было для меня как удар кулаком под дых. Моя мать однажды назвала так отца. Он завел речь о том, что она неуравновешенна и надо бы ей подлечиться от «острого коммунизма». Лицо матери побелело. И вот тут-то она припечатала его словом «психопат»!
«Психо-кто?» — спросил отец. В ту пору это слово мало кто употреблял.
Дело было за полночь. Я не мог уснуть. Родители за стеной кричали друг на друга громкими, разъяренными голосами. Мне было холодно в постели. Я кутался в одеяло. Сжимался в комочек.
В комнату вошла мать. Она поцеловала меня в лоб. Я заметил оранжевые точки на зелени ее радужек. Она сказала мне, что уходит от отца. «Это наши с ним взрослые дела. Я уезжаю жить в Швецию. Позже я приеду за тобой». Глаза ее зажмурились, лицо сморщилось. Всего на мгновение. Она открыла глаза и снова улыбнулась мне: «Договорились?»