Книга с множеством окон и дверей

Клех Игорь Юрьевич

Вся мякоть возвращается в бульон, и хаш вновь доводится до кипения. Тем временем вы очищаете и пропускаете через чеснокодавку на отдельное блюдце не менее головки чеснока. Остальное делается уже каждым в своей тарелке. В хаш добавляются только: соль, толченый чеснок и уксус (от половины до столовой ложки того и другого — вкус их должен ощущаться), а также, при желании, черный молотый перец. Некоторые предлагают вместо уксуса тертую редьку, а также зелень и лаваш. В конце концов, попробуйте и так и так — и тогда судите сами. Вкус хаша — раскаленный, от него склеиваются губы и теплая тяжесть откладывается на дне

желудка, покуда не займет весь его объем. Это единственное из похмельных блюд, которое, в силу своей специфики и сытного характера, с необходимостью требует водки, желательно охлажденной, можно — настоянной на хрене (корень поскоблить, нарезать мелкими кубиками и, засыпав в бутылку на один-два пальца в высоту, выдержать несколько часов). Выпейте одну или три рюмки (две не следует, чет в пределах, поддающихся счету, предосудителен). Учтите, что лучше всего есть хаш в первой половине дня. И душ — до или после хаша. (Возможно, это прозвучит дико, но имеется ничем кроме интуиции не подтверждаемое подозрение, что алкоголь имеет тенденцию накапливаться в ороговевших слоях эпителия, в корнях волос и под ногтями — этими бедными родственниками копыт.)

Чем вы займетесь после душа, будет зависеть от меры вашей готовности начать новую (лучшую) жизнь. Но для начала я бы порекомендовал сон, насколько достанет ваших сил.

О СЕБЕ [21]

Я бы предпочел участвовать в римейке собрания писательских автохарактеристик, буквально повторяющем замысел издания 1928 года и называвшемся «Как мы пишем?».

Однако, и в подобном настоящему несколько расплывчатом справочном издании ничто не мешает высказаться по поводу вещей важных для автора. Людей, получивших право на высказывание в конце горбачевской «перестройки», принято относить к т. н. задержанномупоколению. Точнее — в психологическом плане — было бы говорить о перевернутомпоколении, поскольку имеет место фатальное для многих его представителей несовпадение биологических ритмов с социальными. Говоря проще, львиная доля молодой творческой энергии поколения оказалась растрачена в условиях беспрецедентной социальной стагнации, эпоха же невиданных перемен пришлась и совпала по фазе с началом его физиологического старения. То, что для подопытных особей тяжело, для культуры может оказаться если не плодотворным, то интересным. Чудовищная энергетическая растрата молодости, ресурсы позднего повзросления, проверка перегрузками, — но стоит ли драматизировать? Просто — резче слом. При том, что все люди, даже англичане, даже Черчилль — эта большая сигара, курящая меньшую, — обречены умирать не в той стране, в которой родились. Миграция во времени оказывается суровее миграций в пространстве, — обиднее, во всяком случае.

21

Из сб. «Писатели России. Автобиографии современников». М.: ЖА «Гласность», 1998.

Самым важным из жизненных искусств мне представляется искусство оставлять, расставаться, — то же, что мы зовем собственно искусством, является компенсацией понесенных утрат, их

эквивалентом (отнюдь не общего пользования). Кто не терял по-настоящему, не сознавал утрат, тот не нуждается в подобной компенсации — он живет жизнью под расчет, заподлицо, в глубоком жизненном обмороке. Художник имеет право на тревогу, общество же стремится подавить либо выкупить у него это право, — обезопасить для себя его занятие, заменить творчество производством («созиданием», «конструктивной критикой», «познавательной и воспитательной функцией искусства» etc.), и его можно в этом понять.

Есть жанр — инструмент традиции. И есть жанр — инструмент цензуры, отфильтровывающий поступление небезопасной новизны (а новизна — та форма, в которой только и живут смыслы). Это один и тот же жанр. И важно суметь обыграть его, обвести внутри самого себя. Все делают то, чему научены и умеют делать. Художник, мыслитель, изобретатель обязаны находить способ сделать то, чего они делать не умеют. Самое интересное, на мой взгляд, сейчас и происходит в области жанровых мутаций. Потому что человеческую жизнь, ее смыслы, изменившееся представление о целостности человека ветхие мехи расхожего сознания и традициональной словесности больше не удерживают. Прохудились мехи, и человек наполовину вытек. Можно подлатать, но тогда есть риск, что в следующий раз вытечет весь. Это и будет конец искусства.

Поэтому мое кредо в области письма — это:

право на беспокойство (при этом — контроль над собственным страхом, поводырем вранья);

жанровый поиск и эксперимент (ну нет, к сожалению, другого слова для этого);

осведомленность и терпение, проведение при необходимости дополнительного исследования (того что англичане зовут «research»), а также постановка опытов на себе и окружающих (а кто сомневается, что писатель — монстр?);

чрезвычайная важность разрушительного момента искусства, каждый раз уловляемого силками формы, — что требует технической изобретательности (еще точнее — технического изобретения, годного только для данного текста, поскольку каждый текст выполняет отличную от других задачу);

приоритет рассказывания над показыванием (а тем более, высказыванием);

живая интонация (темпоритм), сшивающая просторечие с книжной речью, выдавливание по капле метафоричности из своего письма;

создание красотыс запасными выходами для читателя (и самого писателя) — т. е. приоритет свободы(признание, могущее стоить писателю репутации); налаживание диалога с паралитературой;

и разумеется — искусство слова.

Зачем? Затем же, что и всегда: чтобы очнуться и, очнувшись, вернуть себе способность смеяться, плакать, думать… после жизни.

Проза, в плохом случае, — это мысли перед сном о том, как прошел день. В счастливом случае — это молния соображения при пробуждении: «Ага, так вот что это было, — промелькнувшее вчера, случившееся сколько-то лет назад, сегодня ночью приснившееся, страшно важное, — без чего можно и прожить, да только умрешь дурак дураком!..»

Получился наглядный пример того, как пишешь не то, что хотел, а то, что хотело само написаться. Оказывается, именно это мне и хотелось довести до сведения читателей «о себе».

Игорь КЛЕХ