Книга сияния
Шрифт:
А затем, буквально мгновение спустя, все было кончено. Зеев соскользнул с нее, повторил «Шема Израэль»[17] и мгновенно заснул.
Рохель лежала неподвижно и чувствовала, как из ее лона сочится кровь. Ноги ее были раскинуты, руки оцепенело вытянуты по бокам. Она втягивала холодный воздух, а потом неспешно выдувала его обратно. «Я замужняя женщина», – шептала она потерянному во тьме потолку. И слушала, как городской глашатай кричит с Карлова моста.[18]
– Восемь, и все спокойно!
«Восемь, и все спокойно», – повторила про себя Рохель.
– Девять, и все спокойно!
Вскоре после этого Рохели показалось, будто конские копыта цокают у ворот Юденштадта и голоса доносятся
2
Тридцать первое декабря года одна тысяча шестисотого стало самым несчастливым днем во всей его жизни, полной несчастий.
Сорока восьми лет от роду, с помутившимся рассудком, отвратительным характером, нравом капризного ребенка, без компании, которая могла бы согреть его высохшее сердце, император вкушал свой легкий завтрак: дикого кабана, приготовленного в пиве и вине, блюдо жареного рубца, пирог из ржанок, а также особый напиток, доставленный из Испании, – горячий шоколад. Тяжко вздыхая, он подписал какие-то документы, представленные ему лордом-канцлером, после чего распорядился, чтобы Тайный и Военный советы до завтра обошлись без него. Император пояснил, что пребывает в дурном расположении духа. Рудольфу Габсбургу II, императору Священной Римской империи, как и Богу, требовался отдых. Способны ли они это понять? Конечно. Император расцеловал в обе щеки Виллема Розенберга, своего верховного бургграфа. Затем отпустил всех, кто служил ему лично: четырех юных пажей, доставленных из замка Габсбургов в Вене, и десятерых словенских стражников, что всю ночь стояли, вытянувшись во фрунт, у дверей его опочивальни. Наконец, ласково попрощался с Тихо Браге, своим придворным астрономом и астрологом.
– Всего хорошего, ваше величество, – с легкой тревогой отозвался Браге. Слишком занятый своим новым ассистентом, немцем по имени Йоханнес Кеплер, тощим и сутулым, но безусловно одаренным блестящим умом, здоровяк-датчанин не удосужился составить гороскоп Рудольфа на тридцать первое декабря года одна тысяча шестисотого. Определенно что-то неладно, раз император его не потребовал.
– Немного устал, Тихо, – только и всего.
Вацлав, камердинер Рудольфа – его неизменный спутник и советник и, как считалось, единственный друг, – послушно поплелся за главой Священной Римской Империи, готовый занять свое место у изножья императорской постели.
– Может император хоть раз в жизни побыть в одиночестве? – поинтересовался Рудольф.
– Прошу прощения, ваше величество.
– Прощаю тебе все твои многообразные грехи. А теперь оставь меня одного, Вацлав. Исчезни.
В итоге в опочивальню Рудольфа сопровождал лишь его любимый лев по кличке Петака. Император собственноручно закрыл массивные двойные двери.
Наконец-то.
Императорская опочивальня была просторной, и кровать на постаменте казалась галерой, затерянной в океане. Только вместо тугих белых парусов ее драпировали мягкие шелка, словно окрашенные тысячами улиточных раковин, раздавленных в мягкую лиловую кашицу. Там же стоял шкаф, а в нем книги – Рабле, Эразм Роттердамский, Кастильоне, «Странствия Марко Поло».
Теперь эти книги уже не приносили императору отдохновения. Рядом – письменные принадлежности: перо, недавно приготовленные чернила, тарелочка с песком. Еще в спальне был небольшой алтарь и скамеечка для коленопреклонения. Нет, сейчас императору не угодно помолиться.
Ящик, украшенный двуглавым орлом, гербом Габсбургов – из клювов высовываются длинные языки, одна голова смотрит на запад, другая на восток, когтистая лапа сжимает копье. Этот ящик увенчан сиденьем, обитым толстым бархатом с золотыми пуговками, содержит в себе императорский ночной горшок. Нет, сегодня императору не угодно оставлять свидетельства, которые потом станут тщательно измерять и исследовать в медицинской лаборатории.
На пяти столах были расставлены часы. Всего лишь двадцать экземпляров его знаменитой коллекции. Судя по всему, сейчас около восьми – одни часы чуть отставали, другие слегка спешили. Через пять минут со стороны Карлова моста донесся крик глашатая:
– Восемь часов, и все спокойно!
Зазвонили колокола церкви капуцинов. И тут же один за другим откликнулись колокола по всей Праге. Каждая колокольня без умолку трезвонила по несколько минут. Заслышав звон, охотничьи собаки в императорских псарнях дружно завыли. Потом отозвались львы в клетках – от их рыка кровь стыла в жилах. Обитатели императорского птичника защебетали и захлопали крыльями, в императорских конюшнях громко заржали кони, а ослы ревели, словно их вели на бойню.
– Йезус Мария, – злобно прошипел император. – Неужели человеку даже умереть нельзя спокойно?
О да, полная бед жизнь императора приближалась к концу, а мир был намерен раздражать его буквально до последней секунды. Хотя бы один момент, исполненный достоинства, хотя бы краткая пауза – вот и все, о чем он просил. Император прошелся по опочивальне, устроился в одном из неудобных деревянных кресел у камина и попытался собраться с духом. Лев тоже занял свой пост у камина.
– Ах, Петака, Петака…
Зверь, еще не старый, но хорошо выдрессированный, лишенный когтей и клыков, скорее служил ковриком, нежели поддержкой и опорой.
– Горе мне, горе…
Императора снова и снова охватывала эта тоска. Он мог вкушать нежнейшие пирожные, изучать бесценные предметы своей коллекции, принимать нунция от папского совета или даже предаваться любовным утехам со своей фавориткой Анной Марией Страдой, когда на него, точно крышка гроба, опускался удушливый ужас. Это серое облако запросто способно было заглушить прекрасную музыку Монтеверди и замутнить блеск золота. Порой императору казалось, будто это некое проклятие или колдовской наговор. И наговор этот, учитывая природу мира, мог исходить отовсюду. К примеру, от бродячих ведьм. Об обезумевших протестантов. От переодетых турков.
В тот день, полежав утром в постели, Рудольф отправился в свои сады, ища хоть какого-то отдохновения. Однако сознание того, что плотная, твердая земля последовательно отдается волнам бледных подснежников, затем крошечных фиалок и анютиных глазок с кошачьими мордами, затем нарциссам и гиацинтам из Голландии, а затем бесценным тюльпанам с бархатистыми кромками, контрабандой вывезенным из Турции во времена его отца, вовсе императора не порадовало.
Теперь был уже вечер. Ворота замка закрылись, и лишь громкие голоса новогодних гуляк доносились из главной бальной залы. Рудольф же укрылся в опочивальне, которую избрал для своего последнего деяния. Дорогие гобелены со сценами из Святого Писания, что висели на стене, – голова Иоанна Крестителя на блюде, святой Лаврентий, живьем сжигаемый на решетке, и святая Агата, которой отрезают груди, – казались подходящими декорациями для подобного акта, словно были вывешены здесь с особым умыслом. «Неудивительно, что мне хочется умереть», – подытожил Рудольф. Единственное окно опочивальни было огромным, в то время как окна других помещений замка напоминали бойницы, и в него было вставлено превосходное венецианское стекло. Бросив взгляд сквозь решетку на этом окне, император встретился с глазами-бусинками монаха, который, судя по всему, читал вечернюю молитву.