Книга снов
Шрифт:
– Восемь, девять, десять, – доносится чей-то голос.
Над этим крик.
Вижу люминесцентные трубки за пульсирующими лампочками.
Вижу халаты и трубки, слышу звуки приборов и чувствую твердую поверхность каталки.
Я… здесь!
Пожалуйста, хочу я сказать, я здесь!
Никто не замечает меня.
Только мой сын.
Кто-то держит меня за руку, и я узнаю форму пальцев, мягкость кожи, упругость плоти под ней. Я знаю эту руку, это рука… Эдди!
Держи меня,
Потом я вижу себя самого.
Я вижу себя в отражении металлической штанги, на которой висят две капельницы. Вижу свое лицо, оно перекошено, голова разбита. Вижу, как мой взгляд стекленеет, становится безучастным и жестким, и я ухожу в себя, исчезаю в глубине.
Эдди! Держи меня! Не отпускай!
Она крепко держит меня, я хочу подтянуться обратно, к ее руке, в палату, в жизнь, но у меня нет сил.
Потом происходит нечто непостижимое.
Ее рука отпускает меня!
И я падаю в бездонное.
И надо мной, далеко-далеко наверху, что-то смыкается. Огромная пластина, похожая на тонированное оконное стекло, в то время как я все тону и тону, теряюсь в себе самом. Эта преграда покрывает все, море затягивается темным, прочным, непроницаемым слоем льда или стекла, который отрезает меня от мира.
Кажется, она все выше и выше, а я скольжу все дальше вглубь, исчезают цвета, звуки, запахи.
Безмолвное отсутствие всего живого в этом… антимире.
Эдди не любит меня больше.
Она не любит меня больше, плачет мое сердце, которое уже не бьется.
Доктор Сол выставил нас.
– Отведите их в часовню! – велел он.
Вот мы и сидим тут, в самом спокойном больничном помещении. Здесь тихо, как на морском дне.
Мальчик съежился в моих руках, глаза закрыты, большие пальцы теребят указательные, он без устали повторяет это движение и что-то шепчет.
Я держу его – такое чувство, будто его голова и мои руки созданы друг для друга.
Хочу сказать ему, что его отец сжал мне руку перед тем, как я отпустила его, чтобы подхватить его сына.
Сейчас скажу ему об этом. Сейчас.
Его зовут Сэм. Он сын Генри.
У Генри есть сын.
Я держу его, сына Генри, из жизни, о которой я ничего не знаю. Меня переполняет ощущение чуда, такое же чувство возникает, когда я беру на руки новорожденных деток друзей или коллег из издательства. Ощущение чуда оттого, что появилась такая маленькая, полная сил жизнь. В подобные моменты всегда понимаешь, что хоть это существо и крохотное, но абсолютно полноценное.
Сэм что-то шепчет, снова и снова, и наконец я разбираю, о чем он просит: «Вернись!»
Я присоединяюсь, сначала
– Вернись!
Мы просим, пока наши слова не начинают звучать в унисон, мы обращаемся к нашим отцам:
– Вернись! Вернись!
Я закрываю глаза и прижимаю мальчишку к себе еще крепче.
«Папа, – думаю я, – помоги мне!»
В этот раз я не подавляю ощущения, будто его руки лежат у меня на плечах. Как той ночью, когда он ушел из этого мира.
Когда он умер. Называй вещи своими именами, Эдвинна. Это смерть! А не уход. Уход подразумевает возможность вернуться, а он не вернется. Его нет. И не будет. До конца твоей жизни. И что бы тебе там ни почудилось, исходи из того, что это не может быть правдой! Его нет. И это навсегда.
И в одну секунду возвращается боль, оттого что я никогда больше не услышу отца по-настоящему, разве что в собственных воспоминаниях. А воспоминания об отце, о его голосе, запахе, звуке его шагов по асфальту подобны угасающим звездам.
Из груди Сэма вырываются рыдания.
Я ощущаю на плечах руки отца. Слышу его голос из темноты.
– Эдди, солнышко, ну-ну, тихо, иди сюда! Иди ко мне и послушай. Слышишь меня?
Он всегда так говорил, когда я просыпалась посреди ночи, корчась от страха. А потом что-то пел. Пел все, что вспоминалось: иногда какой-нибудь стих, попавший ему на глаза в книге, забытой на маяке (одном из тех, за которыми он следил по долгу службы), иногда он просто напевал что взбредет в голову, мелодии без слов, из одних звуков.
Он обнимал меня с такой нежностью, с какой в ладонях отогревают до смерти напуганную пичугу, а я, прильнув к его груди, прислушивалась к звукам, которые лились в этот мир, рядом с биением его сердца.
– Просто не нужно задумываться, – объяснил он однажды, когда я спросила, как это у него выходит – петь утешительные песни без слов, песни, которые никогда не были и не будут записаны.
– Отключи голову, следуй за картинками, возникающими в сознании, и воспроизводи голосом. Не ищи слов, способных вместить боль и слезы… Найди себе место и пропой его.
– Скоро будем на месте, – произносит отец успокаивающе.
Он сидит позади меня. Мы всегда так сидели: отец греб, а я держал между ног ловушки для омаров.
Ируаз, свирепое море, сейчас спокойно, оно блестит с тем полупрозрачным, синевато-металлическим отливом, который свойственен Атлантике лишь перед самым закатом. Я чувствую лучи солнца на спине, такие теплые и ясные, как прямо сейчас в этой комнате…
Прямо сейчас? Как это прямо сейчас? В какой еще комнате?