Книга Странных Новых Вещей
Шрифт:
— Все в порядке?
— Я пробую молиться, — ответил Питер.
— О... ну ладно, — сказал Адкинс, глядя в даль коридора поверх Питерова плеча, будто говоря: «Не мог бы ты пробовать где-нибудь в другом месте, чтобы люди об тебя шеи не переломали».
— Я пришел проведать Любителя Иисуса—Пять, — сказал Питер, поднимаясь с пола. — Вы о ней знаете?
— Конечно, моя пациентка, — улыбнулся доктор. — Как приятно иметь настоящего пациента для разнообразия. Вместо пятиминутного «здрасте — до свидания» с кем-то, у кого конъюнктивит или пришибленный молотком палец.
Питер вгляделся
— У меня сложилось впечатление, что доктор Остин не вполне понимает, что происходит с Любителем—Пять. Мне показалось, что вы можете лучше позаботиться о ней.
— Мы делаем все возможное, — сказал доктор Адкинс уклончиво.
— Она умирает.
— Давайте не будем об этом пока.
Питер сжал одну руку другой и обнаружил, что от его настойчивых попыток молиться на мякоти между костяшек появились синяки.
— Эти люди не выздоравливают, вы понимаете это? У них ничего не заживает. Наши тела... ваше... и мое... мы живем внутри чуда. Забудьте о религии, мы — чудо природы. Можно прибить палец молотком, разодрать кожу, обжечься, опухнуть от гноя, но пройдет какое-то время — и все в порядке! Как новенькое! Невероятно! Невозможно! Но это правда. Это дар, которым мы наделены. Но у — у оазианцев — такого удивительного дара нет. Им дали только один шанс... единственный шанс... тело, в котором они родились на свет. Они изо всех сил берегут его, но малейшая царапина — и... и все.
Доктор Адкинс кивнул. Человек он был добрый и далеко не глупый. Он положил руку на плечо Питеру:
— Давайте принимать все как есть с этой... леди. Руку она потеряет. Это очевидно. А дальше... Мы попробуем сделать все возможное, мы что-нибудь придумаем.
Слезы разъедали Питеру глаза. Как он хотел поверить в это!
— Послушайте, — сказал доктор Адкинс, — вы помните, как, штопая вас, я вам рассказывал, что медицина — это ремесло, вроде плотницкого, лудильного или портняжного? Я понимаю, что в случае этой леди такое сравнение неприемлемо. Но я забыл упомянуть, что это еще и химия. Эти люди принимают обезболивающее, кортикостероиды, множество других лекарств, которые мы им даем. Они бы их не принимали, если бы в этом не было толку.
Питер кивнул, попытался кивнуть, — скорее, это был лицевой тремор, дрожание подбородка. Цинизм, от которого, как ему казалось, он избавился давным-давно и навечно, снова курсировал в его кровеносной системе. Плацебо, все это эффект плацебо. Глотнул таблетку — и чувствуешь себя бодрячком, пока твои клетки незримо гибнут одна за другой. Аллилуйя! Я могу ходить на этих гангренозных ногах, боль ушла, ну почти ушла, вполне можно терпеть, хвала Господу!
Адкинс глянул на ладонь, лежавшую на плече у Питера еще минуту назад, и сложил ее горстью, будто в ней покоился пузырек с волшебным снадобьем.
— Ваша... Любительница Иисуса—Пять — это наш проводник туда. Мы никогда прежде не имели возможности обследовать этих людей. Мы многому теперь научимся, и научимся быстро. Кто знает, может, мы сумеем ее спасти? Или если не спасем ее, то хотя бы спасем ее детей? — Он помолчал. — У них ведь есть дети?
Перед глазами у Питера пробежали видения: похожий
— Да, есть, — ответил он.
— Ну, вам сюда, — сказал доктор Адкинс.
Любительница—Пять, прикованная к постели в залитой светом палате, казалась такой же маленькой и одинокой, как и прежде. Если бы хоть кто-то из служащих СШИК лежал тут со сломанной ногой или несколько здоровых сидели рядом, беседуя с ней на ее родном языке, зрелище не было бы таким безысходным. Впрочем, для кого безысходным? Питер знал, что не только ради нее мучительно хочет, чтобы ее страдание было не таким острым, но и ради себя. За свою пасторскую карьеру он не раз навещал больных, но никогда до сей поры не смотрел он в лицо человеку, в чьей неминуемой смерти он чувствовал себя виноватым.
— Боже благолови наше единение, ое Пиер, — произнесла она, как только он вошел.
Она изменилась внешне с прошлой встречи, набросила на голову сшиковское банное полотенце, соорудив себе импровизированный капюшон. Этот не то хиджаб, не то парик придал ей женственности. Концы полотенца она заправила под больничную рубаху и натянула одеяло до подмышек. Левая рука была по-прежнему обнажена, правая все так же тщательно забинтована.
— Любитель—Пять, прости меня, прости! — сказал он охрипшим голосом.
— Проиь не необходимои, — утешила она его.
Произнести это отпущение грехов стоило ей невероятного напряжения. Масло в огонь...
— Картина, которая упала тебе на руку... — сказал он, опускаясь на краешек кровати рядом с холмиком ее коленей. — Если бы я не попросил о ней...
Ее свободная рука сделала удивительное движение — жест, немыслимый среди ее соплеменников, — она заставила его умолкнуть, приложив пальцы к его губам. Впервые в жизни Питер ощутил прикосновение обнаженного тела , не отделенного от него мягким материалом перчатки. Кончики ее пальцев были гладкими, теплыми и пахли фруктами.
— Ничо не падае, ели Бог не вели упаь.
Он нежно взял ее руку в свою.
— Я не должен так говорить, — сказал он, — но из всего твоего народа... ты мне дороже всех.
— Я знаю, — сказала она, почти не раздумывая. — Но у Бога не любимев. Богу дороги ве одинаково.
Ее постоянные аллюзии к Богу точно копьем протыкали ему душу. Ему нужно было сделать тяжкое признание — признание, касающееся его веры, признание в том, что он собирается сделать.
— Любитель—Пять, — начал он, — я... я не хочу лгать тебе. Я...
Она кивнула, медленно и выразительно, дав ему понять, что продолжать не стоит.
— ы ощущаешь... нехваку Бога. Ощущаешь, чо не можешь быь паором больше.
Она повернулась, посмотрела туда, где находилась дверь, через которую он вошел, — дверь, ведущая во внешний мир. Где-то в том мире находился поселок, где она приняла Иисуса в свое сердце, — поселок, ныне опустевший и заброшенный.
— ое Курберг оже пришел к эому, — сказала она. — ое Курберг стал гневный, говорил громким голоом, казал: Я больше вам не паор. Найдие ебе другого.