Книга Странных Новых Вещей
Шрифт:
— Надежда — хрупкая вещь, — продолжал Питер, — хрупкая, как цветок. Кто-то насмехается над хрупкостью, но это лишь те люди, для кого жизнь темна и полна тяжких испытаний, люди, которые злятся, не веря, что нечто хрупкое само по себе может давать кому-то утешение. Они предпочтут растоптать цветок сапогом, будто говоря: «Смотрите, как слаб он, смотрите, как легко его уничтожить!» Но на самом деле надежда — это величайшая сила во вселенной. Империи гибнут, цивилизации стираются в пыль, но надежда всегда возвращается, пробиваясь сквозь пепел, прорастая из семян невидимых и непобежденных.
Паства — если бы он отважился назвать ее так — притихла, словно впитывая каждое поступающее слово по очереди, но они определенно были растеряны.
— Самые заветные надежды, как все мы знаем, — продолжал говорить Питер, — это новорожденные дети. Библия — книга, которую многие из вас любят так же сильно, как и я, — содержит множество изумительных историй о рождении детей, включая рождество самого Господа нашего Иисуса. Но не время и не место рассказывать все эти истории. Я повторю лишь древние слова Екклесиаста, которые помогли мне осмыслить то, что я увидел за последние несколько дней. Вот что говорит нам Екклесиаст: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время плакать, и время смеяться; время насаждать, и время вырывать посаженное...» Старая женщина — мать Любителя Иисуса—Один — умерла. Это очень печальное событие. Новый человек — — родился сегодня. Это очень счастливое событие. Давайте же окажем равное уважение каждому: празднуя новую жизнь, мы вспоминаем тех, кого потеряли, кто покинул нас, и тогда посреди печали наши души возвысятся, и мы раскроем объятья новой жизни. Итак, маленькому , самому прекрасному и драгоценному подарку для нашего сообщества, я говорю: «Добро пожаловать!»
Он надеялся, что вложил в последнее слово достаточно силы, чтобы сигнализировать о завершении речи. Очевидно, ему удалось — слушатели одобрительно зашумели, зааплодировали, замахали руками. Даже младенец, уловив общее настроение, поднял свои крошечные перчаточки. Комната, такая притихшая последние несколько минут, снова наполнилась воркованием и разговорами, люди, которые ненадолго трансформировались в аудиторию, теперь снова превратились в толпу. Питер поклонился и ретировался на свое место у стены.
На одно лишь мгновение посреди возобновившегося праздника в сознании Питера прошелестела мысль о его собственном ребенке, растущем в теле его жены, далеко-далеко отсюда. Но это была только мысль, и даже не мысль, а мимолетное ее отражение, не способное соперничать с той суматохой, которая разворачивалась прямо у него перед глазами: красочно разодетая толпа, неземные возгласы и бдительный новорожденный с тщедушными ручками и ножками — герой этого часа, король этого дня.
16
Отклонялась от оси, падая в пространстве
На пятый день — день дождя и почти непереносимой красоты — Питер и не вспомнил, что за ним должна приехать Грейнджер.
Не то чтобы он не хотел ее приезда, не то чтобы она перестала для него существовать. И теперь, и тогда — на протяжении трехсот шестидесяти непривычных часов, ведущих к их рандеву по расписанию, она присутствовала в его мыслях. Например, он думал, примет ли она помощь в очередной доставке лекарств, он вспоминал шрамы на ее предплечьях и раздумывал о депрессии, которая может заставить юную душу сделать с собой такое, а иногда, ночью, перед тем как заснуть, он прокручивал ускользающее видение ее бледного, озабоченного лица. Однако его жизнь среди оазианцев была слишком насыщенной и слишком многое приходилось держать в уме. «Ищи возможности, — предупреждал его Екклесиаст. — Не упускай ни большого, ни малого».
О нет, Питер не забывал молиться о Чарли Грейнджере и Коретте, и он думал каждый раз о Грейнджер, когда молился. Но когда он проснулся утром пятого дня, длинная ночь закончилась, и солнце взошло, и рядом шел дождь — и все тут. Грядущая встреча с ворчливым фармацевтом СШИК изгладилась из памяти.
Так или иначе, жизнь по расписанию — не его конек. Чем больше времени он проводил с оазианцами, тем меньше смысла было придерживаться времени, которое, честно говоря, обессмыслилось. День уже не состоял из двадцати четырех часов, и определенно в нем было не тысяча сто четырнадцать минут. День означал дневной свет, отделенный от другого дня промежутком темноты. Пока солнце сияло, Питер бодрствовал двадцать, а может, и двадцать пять часов подряд. Он не знал, как долго на самом деле, потому что отцовские часы сломались из-за влажности. Печально, но что уж тут горевать.
Ладно, жизнь не заключается в измерениях, смысл ее в том, чтобы получить побольше от каждой дарованной Господом минуты. Так много надо сделать, так много переварить, со столькими людьми пообщаться... Когда падал мрак, Питер проваливался в коматозный сон, его сознание тонуло быстро и невозвратимо, как автомобиль, погружавшийся на дно озера. А после вечности, проведенной на дне, он всплывал к фантомам на поверхности, где продолжал дремать и видел сны, вставал, чтобы помочиться, потом опять спал и видел сны. Ему будто раскрылся секрет Джошуа — кота Джошуа, всех котов, вот что это было. Секрет, когда дремлешь часами и днями и, не ощущая скуки, накапливаешь энергию для будущих событий.
И когда потом, выспавшись, насколько это возможно, он лежал с открытыми глазами, уставившись в небо, знакомился с восьмьюдесятью звездами и давал каждой имя — Зимран, Йок-шан, Мыдан, Мидьян, Ишбак, Шуах, Шева и так до последней. Вся эта генеалогия из Бытия и Исхода в конце концов пригодилась. Она породила новое созвездие.
Но чаще всего, под светом медленно сгорающих канифольных свечей, сидел он в кровати, работая над адаптацией Писания. Библия короля Якова лежала открытая на коленях, блокнот — под рукой, подушка засовывалась под голову, когда ему надо было обдумать варианты. В каждую область письменами ее и к каждому народу на языке его [16] — издательский манифест Мордехая, провозглашенный где-то во время вавилонского изгнания евреев. Если оазианцы лишены Евангелия на своем языке, то они заслуживают чего-то не хуже, версии, которую можно произносить и петь.
16
Есф. 8: 9.
Много раз он шел к церкви в темноте, преклонялся в кустарнике, где обычно закапывал свои фекалии, и просил Господа честно ответить — не впадает ли он в грех гордыни. Его переложения Писания, на которые он тратил столько энергии, действительно ли так уж необходимы? Оазианцы никогда не просили избавить их от согласных. Вроде бы они смирились с унижением. Курцберг научил их петь «О, Благодать» — и как же сладок был звук, но и мучителен тоже. И не в этом ли суть? Благодать в их напряженной приблизительности. Куда больше благодати, чем в какой-нибудь самодовольной общине британского городка, поющей не требующие усилий гимны, пока их мысли частично заняты футболом или мыльной оперой. Оази-анцы требовали собственную Книгу Странных Новых Вещей, и ему бы не следовало смягчать ее странность.
Питер молил Господа наставить его. Господь его не предостерег. В тиши душистой оазианской ночи, когда звезды сияли зеленым в лазурных небесах, ошеломляющая весть, которая наполняла самый воздух вокруг, гласила: Все будет хорошо. Божие соизволение и сострадание никогда не может быть злом. Ничто не могло затмить воспоминания о дне, когда оазианцы пели ему «О, Благодать», — это был дар Курцберга, который они передали своему следующему пастырю. Но он, Питер, принесет им другие дары. Он подарит им Писание, которое заструится из них легко, как дыхание.