Книга Странных Новых Вещей
Шрифт:
— Почему вы не спите? — спросил он, приподнявшись на локте.
Он едва мог ее разглядеть, в церкви почти не было освещения — всего несколько керамических плошек с горючим, в которых плавали фитили — игрушечные жаровенки.
— Пронулаь, — сказала она, словно этим все объяснялось.
Наверное, так оно и было.
Он мысленно повторил ее реплику: Очень длинная песня. Очевидно, для нее его рыдания ничем не отличались от пения. Горечь в его голосе была «утрачена при переводе», она слышала лишь гулкую
— Я вспоминал то, что было давным-давно, — объяснил он.
— Давным-давно, — отозвалась она, будто эхо. Затем: — Давным-давно казал Гоподь Израилю: Я возлюбил ва, люди Мои.
Цитата из Иеремии была для Питера сюрпризом, но не потому, что ей удалось запомнить этот стих, а потому, что это была цитата из более современного перевода, чем Библия короля Якова, — из «Новой жизни», если он не ошибся. Неужели Курцберг выбирал между разными Библиями? У короля Якова не было «давным-давно», было «издали», как в оригинале на иврите.
Давным-давно за тридевять земель... а может, это и в самом деле одно и то же? Очнувшись от схоластического морока, он открыл было рот, чтобы спросить у Любительницы—Пять, почему она цитировала этот кусок Писания, что он для нее значит.
Но голова Любительницы—Пять свесилась ей на грудь. Каковы бы ни были причины ее бессонницы дома в своей кровати, она обрела сон здесь, рядом с ним.
И во второе свое пребывание в поселке Питер пережил первую свою смерть. То есть первую в своей жизни смерть оазианца.
Он по-прежнему не имел понятия об истинных размерах населения, но склонялся к тому, что жителей, наверное, несколько тысяч и Любители Иисуса представляют собой лишь малую толику от множества душ, роящихся в этом великом улье. Конечно же, в этих янтарных стенах должны были случаться рождения и смерти, это нормально, как и в другом большом городе, но Питер не был допущен к ним, пока однажды Любитель Иисуса—Один не пришел и не сказал, что умерла его мать.
— Моя мама, — объявил он, — умерла.
— О! Соболезную вам! — сказал Питер, обняв Любителя— Один.
И сразу же понял, что не стоило. Это все равно что обнимать женщину, которая категорически не хочет, чтобы к ней прикасался кто-либо, кроме ее мужа. Плечи Любителя—Один съежились, тело окаменело, руки затряслись, он отвернул лицо, чтобы не дай бог не прижаться им к Питеровой груди. Питер выпустил его и сконфуженно отступил.
— Ваша мама... — пролепетал он. — Какая ужасная утрата.
Любитель—Один обдумал это утверждение, прежде чем ответить.
— Мама делала меня, — сказал он наконец. — Ели мама никогда не была, я никогда не был оже. Мама очень важный мужчина.
— Женщина.
— Женщина, да.
Прошло несколько секунд.
— Когда она умерла? — спросил Питер.
И снова повисла пауза. Когда оазианцам приходилось раскладывать свои представления о времени по лингвистическим ящичкам, с выбором этих ящичков они испытывали определенные трудности.
— Перед ем, как ы прибыл.
— Перед тем, как я прибыл на... Оазис?
— Перед ем, как ы прибыл ручным ловом.
Несколько дней назад. А может, вчера.
— А она... Были у нее похороны?
— По?..
— Вы положили ее в землю?
— коро, — сказал Любитель—Один, делая успокаивающий взмах рукавом, будто давая торжественное обещание, что процедура осуществится так скоро, как только возможно. — Поле жавы.
— После чего?
Любитель—Один поискал в своем словаре более произносимый синоним:
— Урожая.
Питер кивнул, хотя на самом деле он ничего не понимал. Он понял так, что, наверное, эта жатва — сбор урожая одной из оазианских продовольственных культур, работа настолько трудоемкая и требующая времени, что община просто не может втиснуть похороны в расписание. Старушке придется подождать. Он представил себе высохшую, чуть уменьшенную копию Любителя—Один, неподвижно лежащую в кровати, одной из тех лежанок, что и без того похожи на гроб. Он вообразил, как жгуты пушистых пелен обвиваются вокруг нее, точно кокон, во время приготовлений к погребению.
Оказалось, нужды в фантазиях или догадках не было вовсе. Любитель—Один будничным тоном, каким он, наверное, пригласил бы гостя взглянуть на какой-нибудь выдающийся памятник или дерево (если бы памятники и деревья водились в этой местности), пригласил Питера посмотреть на тело своей матери.
Питер попытался и не сумел придумать подобающий ответ на приглашение. Чувствовалось, что «Хорошая идея!», «Спасибо!» и «С удовольствием!» — не совсем то, что нужно. Тогда вместо ответа он натянул свои желтые башмаки. Утро было ослепительно-солнечное, и после тени внутри церкви Питер оказался совершенно к нему не готов.
Вместе с Любителем Иисуса—Один Питер направился через кустарник к поселению, делая два шага на каждые три-четыре шага оазианца. За это время он многому научился, в том числе вот такой иноходи. Оказывается, это большое искусство — ходить медленнее, чем тебе велит инстинкт, соизмеряя шаг с человеком куда меньшего роста и не испытывая при этом ни раздражения, ни неловкости. Фокус был в том, чтобы вообразить, будто идешь вброд в воде по пояс под надзором судьи, который начисляет тебе дополнительные очки за равновесие.
Бок о бок они дошли до жилища Любителя—Один. Оно было неотличимо от прочих, его не украшали траурные флаги, не было никаких иных обозначений или надписей, объявлявших о смерти обитательницы. Те немногие прохожие, которые попались Питеру на глаза, казались такими же, как обычно, направлялись по своим будничным делам. Любитель—Один проводил Питера на задний двор, где обычно стирается и сушится белье, а дети играют в — оазианский эквивалент игры в шары — катают мягкие темные мячики, слепленные из прессованного мха.