Книга Странных Новых Вещей
Шрифт:
Скоро он промок до нитки, и голова чуть кружилась из-за того, что он не мог оторвать глаз от водоворотов в воздухе вокруг. Тогда, чтобы дать глазам отдохнуть, он поступил на оазианский манер — встал, запрокинул голову и открыл рот. Чтобы пить ливень непосредственно из источника. Каждый ребенок на Земле хоть раз или два пытается проделать этот фокус, пока не сообразит, что нет смысла стоять, раззявив пасть как идиот и стараясь поймать капли — слишком редкие и маленькие. Но здесь волнообразные дуги ливня означали, что в эту секунду или следующую за ней тебе ничего не достанется, а потом ты получишь обильные брызги, всплеск на языке. Более того, вкус дыни усиливался, проливаясь прямо с небес. Или Питеру так казалось. Он стоял какое-то время и мок, глотая дождь.
Но дождь в поселении оазианцев принадлежал не только ему. Он был общественным и вызвал общественное движение. Точно так же как пение муэдзина, зовущего мусульман на молитву, дождь созывал оазианцев на работу Тяжелую работу. Теперь Питер знал, насколько тяжелую, он настоял на участии в полевых работах наравне с оазианцами, помогая в сборе урожая.
Белоцветы не являлись единственной культурой, выращиваемой оазианцами. Еще была похожая на вату субстанция, которую они называли , рвавшаяся из почвы липким белым бульоном и быстро затвердевавшая жилистыми водорослями. Из этих-то водорослей оазианцы и делали сети, обувь и одежду. Потом еще был , что-то вроде мха, разраставшегося в необозримых количествах, трансформируясь от частичек гумуса до зеленого пуха за один день. Для чего? Питер не имел ни малейшего представления, но научился собирать его.
Что касается белоцветов, с их невиданной универсальностью была своя загвоздка: требовалось часто проверять, на какой стадии роста каждое растение находится, поскольку, в зависимости от того, когда белоцветы собирают, из них получались разные субстанции. В один определенный день из корней можно было сварить «грибной» суп, а вот волокна были хороши для «лакрицы», из цветов получали муку для хлеба, нектар давал «мед». В другой день корни использовались для изготовления «курятины», волокна шли на веревки, из цветков получался «крем», высушенная живица заменяла «корицу» и так далее. Отсчет времени особенно убыстрялся после ливней, потому что зрелые растения старались как могли. Болезненно пористые, они распухали от воды, теряя и ту малую жесткость, которой обладали, пластались по земле и стремительно гнили, если их не собрать. Обнаруженные вовремя, они являлись самым полезным агротехническим продуктом из всех, ибо из них делали дрожжи. Подозревая, что оазианцы уже на пути к полю, Питер перестал поглощать дождь и вернулся в церковь. Вода стекала с ног, и каждый шаг оставлял лужицу — лужицу с ровными краями.
Он застегнул сандалии (желтые башмаки были слишком прекрасны для грязной работы), гладко причесал волосы, откусил пару раз от темно-коричневой субстанции, похожей на хлеб из грубой ржаной муки, которую Любители Христа называли Хлеб Наш Насущный, и вышел.
Дождь уже стихал. Дождевые водовороты все еще выписывали удивительные фигуры в воздухе, но некоторые из радуг уже испарялись, и сила ливня падала, Питер это чувствовал кожей. Он уже знал, что ливень продлится еще несколько минут, а потом небо на время прояснится, если «прояснится» — верное слово для неба, всегда подернутого влагой. Потом дождь еще раз вернется, потом будет сухо около двадцати часов, а потом польет еще два раза. Питер уже уловил расписание. Стал почти что местным жителем.
Через три часа, если бы он считал часы, Питер вернулся с белоцветных полей. Руки до предплечий были покрыты бело-серыми хлопьями пудры от растений, которые он собирал. Дишдаша от груди до живота стала такой грязной от кип бело-цвета, который он грузил на транспортировочные сетки, что чернильное распятие исчезло из виду. Ниже, там, где его колени касались земли, ткань стала липкой от сока и грязи. Частички пыльцы слетали с одежды во время ходьбы.
Миновав окраину поселения, Питер пересек полоску прерии между поселком и церковью. Все более осознавая свою неопрятность с каждым шагом, он вперялся в небеса, ища признаки приближающегося дождя, который должен был полить очень скоро. Дождь вымоет его до блеска. Все, что ему понадобится, — это постоять обнаженным под ливнем и потереть руками тело — может быть, с помощью куска мыла, захваченного из дому. Он постоит около церкви, и дождь омоет его, а когда он станет чистым, то протянет дождю одежду, тот и ее отстирает. Потом будет долгий солнечный период, превосходная сухая погода.
Когда он шел по пустоши, взгляд фокусировался на силуэте церкви, и, в нетерпении оказаться там, он сорвал одежду и потряс ее, чтобы стряхнуть излишки грязи.
— Тпру! — раздался голос.
Питер обернулся. Почти в двадцати метрах слева от него, припаркованный у стены с давно исчезнувшим приветственным граффити, стоял микроавтобус СШИК. А рядом с автомобилем, облокачиваясь на серый металл корпуса, стояла Грейнджер, прижимая к груди большую бутылку воды.
— Извините, что прервала вас, — сказала она, не отрывая взгляда от его лица.
Он прижал одежду к гениталиям.
— Я... я работал, — сказал он, приближаясь к ней маленькими неуклюжими шажками. — В поле.
— Похоже на то, — ответила она и еще раз глотнула из бутылки. Уже почти пустой.
— А... Будьте снисходительны ко мне, — сказал он, указывая на церковь рукой, свободной от одежды. — Мне просто надо помыться и еще кое-что. Я могу заняться этим, пока вы будете раздавать лекарства.
— Передача лекарств давно завершена, — сказала Грейнджер. — Два часа назад.
— А провизии?
— Тоже. Два часа назад.
Она допила воду, задрав бутылку почти вертикально. Белое горло пульсировало, когда она глотала. Пот мерцал на веках.
— Ох, боже... мой, — сказал он, предчувствуя наплыв сложностей. — Извините.
— Сама виновата — надо было журнал захватить, — сказала она.
— Я просто потерял... — Он мог бы развести руками, если бы одна из них не прикрывала срам.
— Чувство времени, — подтвердила она, будто можно было выиграть несколько драгоценных секунд, закончив за него предложение.
На пути к базе СШИК Грейнджер злилась меньше, чем ожидал Питер. Возможно, она уже прошла все стадии — раздражение, нетерпение, гнев, беспокойство, скука, безразличие — за эти два часа ожидания и теперь витала выше всего этого. В любом случае сейчас она была настроена довольно незлобиво. Может быть, то, что она застала его в столь беззащитном состоянии и заметила его сморщенный пенис, отчаянно цепляющийся за волоски на лобке, подобно белесому садовому слизню, изменило ее настроение на милосердно-снисходительное.
— Вы похудели, — отметила она, когда они мчались по ровной безликой земле. — Вас там кто-нибудь кормил?
Он открыл было рот, дабы уверить ее, что питался по-королевски, но сообразил, что солжет.
— Я не объедался, — сказал он, положив руку на живот под ребрами. — Просто... перекусывал; наверно, так это можно назвать.
— Вашим скулам это на пользу, хорошо очертились, — заметила она.
Инстинктивно он оценил внешность Грейнджер. Ее скулы хорошо не выглядели. Лицо Грейнджер принадлежало к тому типу лиц, которые хороши, если только соблюдать диету и не стареть. Как только возраст или излишнее потакание слабостям заполнит ее скулы и утолстит шею, даже чуть-чуть, она перейдет границу от сказочной привлекательности к мужеподобной некрасивости. Ему стало жалко ее — жалко, потому что ее физиологическая судьба могла быть предугадана всяким, кто удосужится на нее взглянуть; жалко, потому что генетика безжалостно указала пределы того, что задумала с ней сделать в ближайшие годы; жалко, потому что он понимал: сейчас она на пике своей красоты, все еще не реализованной. Он подумал о Беатрис, чьим скулам позавидовала бы французская певица. По крайней мере, эти слова он говорил ей иногда, сейчас он не мог вспомнить скулы Би. Смутный, все больше импрессионистский лик жены мелькал в его мыслях, полустертый солнечным светом, льющим через ветровое стекло, и клубком недавних воспоминаний о лицах Любителей Иисуса. Обеспокоенный, он постарался представить Би, максимально сфокусировавшись.