Книга странных новых вещей
Шрифт:
— Не. Машина еь кроваь. Машина еь еда. Машина еь ве.
Питер кивнул. Ну конечно. Это же банальнейшее решение. И вне всякого сомнения, такую же машину, может быть даже ту же самую, на которой ездил Курцберг, предоставили бы в его распоряжение, если бы он только попросил. Но он твердо стал на свой путь и не жалеет об этом. Он чувствовал, что между Курцбергом и его паствой была дистанция, барьер, который никакому взаимному уважению и дружелюбию не преодолеть. К своему первому пастору оазианцы относились как к пришельцу, и не только в буквальном смысле. Обитая в машине, он сообщал им о том, что в любую минуту может включить зажигание, нажать на газ и уехать.
— Как вы думаете, где Курцберг теперь?
Любитель-Пять помолчала. Теперь остальные Любители Иисуса уже приблизились, легкие подошвы издавали чуть слышные шаги. Кирпичи были, несомненно, очень тяжелы, но оазианцы несли их, не сопя и не дрожа от напряжения.
— Здеь, — сказала наконец Любитель, махнув рукой перед собой.
Похоже, так она обозначала мир в целом.
— Вы думаете, он жив?
— Я верю. Воля Божья.
— Когда он… э-э… — Питер умолк, формулируя в уме вопрос, достаточно специфический для нее, — сказал ли он «до свидания»? Я имею в виду, когда вы видели его в последний раз. Когда он покидал вас, сказал ли он: «Я ухожу и больше не вернусь»? Или сказал: «Увидимся на будущей неделе», или… что он сказал?
Она снова молчала.
— Не «до видания».
— Боже благослови наше единение, ое Пиер, — обратились к нему голоса.
Итак, оазианцы возвратились строить свою церковь, или — ерковь, как они ее называют. Питер лелеял надежду отучить их когда-нибудь от этого слова, заменив его другим. В этом был весь он, этот народ, — они строили церковь по кирпичику и не могли выговорить название того, что они создавали с такой истовой преданностью. Несправедливо как-то.
Не так давно Питер начал часто, но без навязчивости говорить «Небо» вместо «церковь»: «Возводим наше Небо» (ни одной свистящей!) — или пытался соединить оба слова в похожем предложении. И, памятуя о том, что надо избегать двусмысленности, он позаботился о том, чтобы объяснить разницу между «небом» с маленькой и «Небом» с заглавной буквы. Оба места дают безопасное и гостеприимное пристанище для тех, кто принял Господа в сердце своем, но одно — физическое место действия, а второе — состояние вечного духовного единства с Богом.
Мало кто из оазианцев стал использовать новое слово, очень немногие. Большинство предпочитали «ерковь», хотя это слово заставляло конвульсивно содрогаться их тела. А у тех, кто согласился со словом «небо», произносилось оно одинаково, что с большой буквы, что с маленькой, хотя они и уверяли отца Питера, что понимают разницу.
— Небо ам, — говорил Любитель Иисуса-Пятнадцать, указывая на небеса, а потом, на строящуюся церковь: — Небо у.
Питер улыбнулся тогда. По его собственному убеждению, Небеса находятся не в небе. У Небес нет астрономических координат, они существуют повсюду и во всем одновременно. Но наверное, было еще слишком рано приобщать оазианцев к этой метафизике. Они умели различать то место, которое они строили, и Бога, частью которого они хотели стать, — уже хорошо.
— Хорошо, — похвалил он.
— Хвала Ииуу, — отозвался Любитель Иисуса-Пятьдесят, звук его голоса был похож на чавканье грязи под ногами.
— Хвала Иисусу, — подтвердил Питер чуть опечаленно.
В определенном смысле очень жаль, что Иисуса нарекли Иисусом. Это чудесное имя, замечательное имя, но Даниил, или Давид, или даже Неемия были бы куда легче для здешних обитателей. А уж Си-два, Оазис или маленькую девочку из Оскалузы, давшую имя этой планете, им лучше бы вообще не упоминать.
— Как вы называете это место? — не раз и не два спрашивал их Питер.
— Здеь, — отвечали они.
— А весь этот мир, — уточнял он, — не только ваши дома, но всю землю вокруг, насколько вы можете видеть, и даже то, что дальше, чем вы видите, за горизонтом, куда садится солнце?
— Жизнь, — отвечали они.
— Бог, — отвечали они.
— А на вашем языке? — настаивал Питер.
— ы не можешь казаь эо лово, — сказал Любитель Иисуса-Один.
— Я могу попытаться.
— ы не сможешь казаь эо лово.
Невозможно было понять, было это раздражение, неуступчивость, непоколебимый отпор или же просто Любитель-Один невозмутимо дважды повторил одно и то же утверждение.
— А Курцберг мог?
— Не.
— А он… Когда Курцберг был с вами, он учил какие-то слова на вашем языке?
— Не.
— А вы говорили какие-то слова на нашем языке, когда только встретили Курцберга?
— Мало.
— Наверное, было очень трудно.
— Бог помогае нам.
Питер не мог понять, то ли это было горестное восклицание, то ли добродушное — что-то вроде закатывания глаз, если бы у них было что закатить, — то ли оазианец просто констатировал Божью помощь.
— Вы так хорошо говорите на моем языке, — сделал Питер ему комплимент. — Кто вас учил? Курцберг? Тартальоне?
— Франк.
— Франк?
Франк — наверное, это было имя Тартальоне, данное при крещении. Кстати говоря…
— А Франк был христианином? Любителем Иисуса?
— Не. Франк, он… Любиель Языка.
— А Курцберг тоже учил вас?
— Языку — не. Он учил олько лово Божье. Он чиал из Книги Новых ранноей. начала мы понимаем ничего. Поом помогай Франк и Бог помогай, лово за лово мы понимаем.
— А Тарт… Франк. Где он сейчас?
— Не нами, — послышался голос из-под капюшона оливково-зеленой рясы.
— Он уйи прочь, — прибавил голос из канареечно-желтого капюшона. — Оавиь на бе ебя.
Питер попробовал вообразить, о чем могла спросить Би, будь она рядом, — насколько более широкую картину разглядела бы она. Она обладала мастерством замечать не только видимое, но и невидимое глазу. Питер окинул взглядом все собрание — десятки коротышек, одетых в пастельные тона, чудные лица под капюшонами, перепачканные землей подошвы башмаков. Они уставились на него, словно он — экзотический обелиск, передающий послания издалека. Позади них, занавешенные моросью тумана, мерцали тусклым янтарным светом несуразные строения их города. Места там было намного больше, чем для всех тех, кто сидел здесь напротив него.
— А Франк учил только Любителей Иисуса? — спросил Питер. — Или он учил всех, кто хотел учиться?
— У ех, ко не имее любви к Ииуу, не желания учиья. Они говоря: «Зачем нам говориь языком, придуманным для иных ел».
— Они… Те, кто не желал учить английский, злились на то, что СШИК здесь?
Но не было никакого смысла спрашивать оазианцев о чувствах. Особенно о чувствах других.
— Трудно ли… — спросил он, пытаясь зайти с другой стороны, — трудно ли производить еду, которую вы отдаете СШИК?