Книга странных новых вещей
Шрифт:
12
Оглядываясь назад, почти определенно вижу, тогда это и случилось
Мотор урчал, возвращая его к тому, что Грейнджер называла цивилизацией. Внутри кабины воздух был прохладен и чист. А пейзаж снаружи внезапно изменился. Сотни часов под ним была земля, неизменное сопровождение его дневных обязанностей, незыблемая скала под медленно раскрывающимися небесами, знакомая до мельчайшей детали. А теперь все стало иллюзорно — образы, мерцающие за тонированным стеклом. Солнце пропало из виду, скрытое крышей машины. Питер прислонил лицо к стеклу и постарался взглянуть назад, чтобы еще раз увидеть поселение. Оно уже исчезло из виду.
Грейнджер вела машину, как всегда, со знанием дела, но казалась озабоченной и раздраженной. Она держала руль ровно и стучала по клавишам на приборной панели, заставляя плясать номера и символы на изумрудно-зеленом экране. Потерев глаза, она с трудом моргнула и, видимо решив, что воздух слишком сильно задувает ей в контактные линзы, перенастроила кондиционер.
Как непривычно было снова находиться в машине! Всю жизнь, сознательную и бессознательную, он провел внутри машин. Современные дома были машинами. Универмаги были машинами. Школы. Автомобили. Города. Все они представляли собой высокотехнологичные конструкции, связанные проводами с лампочками и моторами. Вы их включаете и не думаете о них, пока они балуют вас прихотливыми услугами.
— Похоже, вы стали королем Города Уродов, — беззаботно заметила Грейнджер. А потом, не успел он упрекнуть ее в хамстве и неуважении, прибавила: — Как, без сомнения, сказали бы иные из моих сшиковских коллег.
— Мы работаем вместе, — сказал Питер. — Оазианцы и я.
— Звучит уклончиво. И они делают именно то, чего вы от них хотите?
Он посмотрел на нее. Глаза ее фокусировались на местности впереди. Только жвачки во рту недоставало. Это соответствовало бы интонации.
— Они хотят больше узнать о Боге, — сказал он. — Вот мы и строим церковь. Конечно, молиться Богу можно где угодно. Но церковь помогает сосредоточиться.
— Намекает, что дело-то серьезное, ага?
Снова он посмотрел ей в лицо, на этот раз пристально, пока она не откликнулась косым взглядом.
— Грейнджер, — спросил он, — почему у меня возникает чувство, что мы поменялись ролями? В этом диалоге, я имею в виду? Это вы — служащая огромной корпорации, основавшей здесь колонию, а я — пастор-левак, который должен быть озабочен тем, чтобы этих человечков не эксплуатировали.
— Ладно, я постараюсь быть более стереотипной, — легко согласилась она. — Может, кофе пособит.
Грейнджер подхватила термос с пола и попробовала устроить его на бедре. Держа руль левой рукой, правой она попыталась отвинтить плотно закрученную крышку. Рука дрожала.
— Позвольте вам помочь.
Она протянула ему термос. Он отвинтил крышку и налил ей кофе. Масляно-бурая жидкость уже остыла, и пар не шел.
— Вот.
— Спасибо, — сказала она и глотнула. — Ну и бурда.
Он засмеялся. Лицо Грейнджер выглядело необычно, когда оказалось так близко. Красивое, но нереальное, словно отлитое по шаблону личико целлулоидной куклы. Губы слишком совершенны, кожа слишком бледна. Но может, это было связано с золотым солнечным восходом или с тем, что за последние триста шестьдесят восемь часов он привык к лицам оазианцев и начал воспринимать их как норму. А Грейнджер в норму не вписывалась.
— Я вот тут подумал кое о чем, — сказал он. — Лекарства, которые вы им возите, предназначены именно им, правильно?
— Правильно.
— Но из того, что вы там говорили Любителю Иисуса-Один…
— Иисуса — что?
— Любитель Иисуса-Один. Его имя.
— Это вы его так назвали?
— Нет, он сам себя так называет.
— А, ну ладно.
Ее лицо было безучастно, возможно с намеком на ухмылку. Он не мог сказать, то ли она совершенно не согласна с ним, то ли полагала, что вся затея — безумие.
— Так или иначе, — настаивал он, — судя по вашей беседе о диабете, оазианцы понятия не имеют, что такое диабет. Тогда зачем им инсулин?
Грейнджер покончила с кофе и закрутила крышку на термосе.
— Наверно, я не хотела, чтобы он пропал зря, — сказала она. — Инсулин предназначался не им, это были наши запасы. Но нам они больше не нужны. — Она помолчала. — Северин умер.
— Северин? Парень, с которым я летел?
— Угу.
— У него был диабет?
— Был.
Питер старался восстановить в памяти совместное с Северином путешествие. Такое ощущение, будто это произошло в другой жизни, когда-то давно, а не несколько недель назад.
— Когда он умер?
— Прошлой ночью. Эта фраза мало что значит здесь, я знаю. Ближе к концу ночи. — Она покосилась на часы. — Около восемнадцати часов назад. — Она чуть помолчала. — Вам вести похоронную церемонию. Если согласитесь.
И снова Питер попытался вернуться мыслями ко времени, которое он делил с Северином. Он припомнил, как Би-Джи спросил Северина, какой тот веры, и Северин ответил: «Абсолютно никакой. Всегда был и всегда буду».
— Может, Северин не хотел бы никакой церемонии? Он был неверующий.
— Множество людей не верят в Бога. Проблема же в том, что мы не можем выбросить мертвеца в мусоросжигатель, не устроив ему хоть какую-то панихиду.
Питер взвесил это на мгновение.
— Нельзя ли… э-э… хотя бы примерно намекнуть, какого рода панихиды ожидает большинство персонала?
— Это вам решать. У нас есть сколько-то католиков, есть баптисты, есть и буддисты… Любую конфессию назовите — кто-нибудь да найдется. Я бы не слишком напрягалась по этому поводу. Вас выбрали, потому что… Ладно, давайте скажем: если бы вы были ревностный пятидесятник или ревностный кто угодно, вас бы тут не было. Кто-то изучил ваше резюме и решил, что вы справитесь.
— Справлюсь с похоронами?
— Справитесь… с чем угодно. — Она стиснула руль и глубоко вздохнула. — Со всем.
Какое-то время Питер сидел и молчал. За окном все так же мелькал пейзаж. Густой аромат белоцвета в разных ипостасях начал проникать в кабину, вползая со стороны багажника.
Дорогой Питер, — писала Би, — у нас большие неприятности.
Он сидел в своей квартире, еще не мытый, голый. Мурашки бежали по телу — «большие неприятности».