Книга странных новых вещей
Шрифт:
Что касается белоцветов, с их невиданной универсальностью была своя загвоздка: требовалось часто проверять, на какой стадии роста каждое растение находится, поскольку, в зависимости от того, когда белоцветы собирают, из них получались разные субстанции. В один определенный день из корней можно было сварить «грибной» суп, а вот волокна были хороши для «лакрицы», из цветов получали муку для хлеба, нектар давал «мед». В другой день корни использовались для изготовления «курятины», волокна шли на веревки, из цветков получался «крем», высушенная живица заменяла «корицу» и так далее. Отсчет времени особенно убыстрялся после ливней, потому что зрелые растения старались как могли. Болезненно пористые, они
Он застегнул сандалии (желтые башмаки были слишком прекрасны для грязной работы), гладко причесал волосы, откусил пару раз от темно-коричневой субстанции, похожей на хлеб из грубой ржаной муки, которую Любители Христа называли Хлеб Наш Насущный, и вышел.
Дождь уже стихал. Дождевые водовороты все еще выписывали удивительные фигуры в воздухе, но некоторые из радуг уже испарялись, и сила ливня падала, Питер это чувствовал кожей. Он уже знал, что ливень продлится еще несколько минут, а потом небо на время прояснится, если «прояснится» — верное слово для неба, всегда подернутого влагой. Потом дождь еще раз вернется, потом будет сухо около двадцати часов, а потом польет еще два раза. Питер уже уловил расписание. Стал почти что местным жителем.
Через три часа, если бы он считал часы, Питер вернулся с белоцветных полей. Руки до предплечий были покрыты бело-серыми хлопьями пудры от растений, которые он собирал. Дишдаша от груди до живота стала такой грязной от кип белоцвета, который он грузил на транспортировочные сетки, что чернильное распятие исчезло из виду. Ниже, там, где его колени касались земли, ткань стала липкой от сока и грязи. Частички пыльцы слетали с одежды во время ходьбы.
Миновав окраину поселения, Питер пересек полоску прерии между поселком и церковью. Все более осознавая свою неопрятность с каждым шагом, он вперялся в небеса, ища признаки приближающегося дождя, который должен был полить очень скоро. Дождь вымоет его до блеска. Все, что ему понадобится, — это постоять обнаженным под ливнем и потереть руками тело — может быть, с помощью куска мыла, захваченного из дому. Он постоит около церкви, и дождь омоет его, а когда он станет чистым, то протянет дождю одежду, тот и ее отстирает. Потом будет долгий солнечный период, превосходная сухая погода.
Когда он шел по пустоши, взгляд фокусировался на силуэте церкви, и, в нетерпении оказаться там, он сорвал одежду и потряс ее, чтобы стряхнуть излишки грязи.
— Тпру! — раздался голос.
Питер обернулся. Почти в двадцати метрах слева от него, припаркованный у стены с давно исчезнувшим приветственным граффити, стоял микроавтобус СШИК. А рядом с автомобилем, облокачиваясь на серый металл корпуса, стояла Грейнджер, прижимая к груди большую бутылку воды.
— Извините, что прервала вас, — сказала она, не отрывая взгляда от его лица.
Он прижал одежду к гениталиям.
— Я… я работал, — сказал он, приближаясь к ней маленькими неуклюжими шажками. — В поле.
— Похоже на то, — ответила она и еще раз глотнула из бутылки. Уже почти пустой.
— А… Будьте снисходительны ко мне, — сказал он, указывая на церковь рукой, свободной от одежды. — Мне просто надо помыться и еще кое-что. Я могу заняться этим, пока вы будете раздавать лекарства.
— Передача лекарств давно завершена, — сказала Грейнджер. — Два часа назад.
— А провизии?
— Тоже. Два часа назад.
Она допила воду, задрав бутылку почти вертикально. Белое горло пульсировало, когда она глотала. Пот мерцал на веках.
— Ох, боже… мой, — сказал он, предчувствуя наплыв сложностей. — Извините.
— Сама виновата — надо было журнал захватить, — сказала она.
— Я просто потерял… — Он мог бы развести руками, если бы одна из них не прикрывала срам.
— Чувство времени, — подтвердила она, будто можно было выиграть несколько драгоценных секунд, закончив за него предложение.
На пути к базе СШИК Грейнджер злилась меньше, чем ожидал Питер. Возможно, она уже прошла все стадии — раздражение, нетерпение, гнев, беспокойство, скука, безразличие — за эти два часа ожидания и теперь витала выше всего этого. В любом случае сейчас она была настроена довольно незлобиво. Может быть, то, что она застала его в столь беззащитном состоянии и заметила его сморщенный пенис, отчаянно цепляющийся за волоски на лобке, подобно белесому садовому слизню, изменило ее настроение на милосердно-снисходительное.
— Вы похудели, — отметила она, когда они мчались по ровной безликой земле. — Вас там кто-нибудь кормил?
Он открыл было рот, дабы уверить ее, что питался по-королевски, но сообразил, что солжет.
— Я не объедался, — сказал он, положив руку на живот под ребрами. — Просто… перекусывал; наверно, так это можно назвать.
— Вашим скулам это на пользу, хорошо очертились, — заметила она.
Инстинктивно он оценил внешность Грейнджер. Ее скулы хорошо не выглядели. Лицо Грейнджер принадлежало к тому типу лиц, которые хороши, если только соблюдать диету и не стареть. Как только возраст или излишнее потакание слабостям заполнит ее скулы и утолстит шею, даже чуть-чуть, она перейдет границу от сказочной привлекательности к мужеподобной некрасивости. Ему стало жалко ее — жалко, потому что ее физиологическая судьба могла быть предугадана всяким, кто удосужится на нее взглянуть; жалко, потому что генетика безжалостно указала пределы того, что задумала с ней сделать в ближайшие годы; жалко, потому что он понимал: сейчас она на пике своей красоты, все еще не реализованной. Он подумал о Беатрис, чьим скулам позавидовала бы французская певица. По крайней мере, эти слова он говорил ей иногда, сейчас он не мог вспомнить скулы Би. Смутный, все больше импрессионистский лик жены мелькал в его мыслях, полустертый солнечным светом, льющим через ветровое стекло, и клубком недавних воспоминаний о лицах Любителей Иисуса. Обеспокоенный, он постарался представить Би, максимально сфокусировавшись.
Низка жемчуга во мгле иных времен и мест, белый лифчик со знакомой плотью внутри. Любитель Иисуса, просящий его окрестить. Незнакомый оазианец — нет, оазианка! — в поле, протянувшая ему клочок ткани с накорябанным словом , постучавшая по груди и сказавшая «Мое имя». «Повтори», — ответил он, и, когда она повторила, он скривил рот, язык, челюсти, каждый мускул на лице и сказал: «» или что-то в этом роде — достаточно похоже, чтобы она одобрительно захлопала руками в перчатках. . . Она, верно, думает, что он забудет ее имя, как только она уйдет. Он должен доказать, что она ошибается.
— Эй, вы еще тут? — раздался голос Грейнджер.
— Простите, — очнулся он от забытья.
Восхитительный запах обласкал его ноздри. Хлеб с изюмом.
Грейнджер открыла пакет и уже принялась жевать первый ломоть.
— Угощайтесь.
Он взял немного, стыдясь грязных ногтей, касавшихся пищи. Хлеб был нарезан толстыми ломтями, в три раза толще, чем оазианский, и был расточительно упругим, будто вышел из печи минут пятнадцать назад. Он засунул ломоть в рот, неожиданно проголодавшись как волк.