Книга странных новых вещей
Шрифт:
С одной стороны, это в какой-то мере… успокаивало — хорошо не зависеть от мелодрам, все усложняющих, когда приходится иметь дело с людьми. Но еще это значило, что его испытанные методы сближения с новыми знакомцами здесь оказались бесполезными. У него с Би этот номер проходил много раз, везде, где они проповедовали, от пышных гостиниц до пунктов раздачи шприцев, и всегда один и тот же посыл, чтобы заставить людей разговориться. Не тревожься, я вижу, что ты не такой, как все. Не беспокойся, я вижу, что ты особенный.
Оазианцы не нуждались в том, чтобы Питер объяснил им, кто они. Они обладали индивидуальностью, скромно уверенные в себе, не нуждаясь в том, чтобы превозносить и защищать свою эксцентричность и пороки, отличающие их от подобных им. Они скорее напоминали самых буддийских буддистов, каких только можно вообразить, что делало их жажду по христианству еще более загадочной.
— Но вы же знаете, — спросил как-то Питер Любителя Иисуса-Один, — что не весь мой народ верит в Христа?
— Мы лышали, — отвечал Любитель-Один.
— Вы хотите, чтобы я рассказал вам что-нибудь о других религиях?
Ему казалось, что это честное предложение. Любитель-Один суетливо поправил рукава сутаны, что он всегда проделывал, когда хотел прекратить диспут.
— У на не буде Бога иного, чем наш паиель. Он один — наша надежда на Жизнь.
Он сказал то, что любой христианский пастор мечтает услышать от новообращенного, и все-таки, сказанные настолько открыто и спокойно, эти слова вызывали некоторую тревогу. Проповедовать на Оазисе было истинным наслаждением, но Питер не мог отделаться от чувства, что все доставалось ему слишком легко.
Или нет? И почему должно быть нелегко? Когда окно души чистое, не запятнанное накопившейся мерзостью, лукавством, эгоизмом и отвращением к самому себе, тогда ничто не может остановить свет, бьющий прямо в комнату. Да, возможно, в этом-то все дело. Или, может быть, оазианцы слишком наивны, слишком восприимчивы и его обязанность заключалась в том, чтобы придать их вере немного интеллектуальной твердости. Тут он еще не все продумал. Он все еще молился об озарении.
И, кроме того, среди них были те, кто не стали Любителями Иисуса, те, чьи имена он даже не мог произнести. Что делать с ними? Они были столь же драгоценны в глазах Господа, и, без сомнения, их тяготили нужды и печали, столь же насущные. Пастор должен был дотянуться до них, но они им пренебрегали. Не агрессивно, просто вели себя так, как будто его не существует. Ну, не совсем так, они давали понять, что видят его, как если бы он был хрупким препятствием — растением, на которое не следует наступать, стулом, который может разломаться, если его опрокинуть, — но они никогда не говорили с ним. Потому что в буквальном смысле им нечего было сказать друг другу.
Решительно настроенный свершить большее, чем просто проповедовать новообращенным, Питер прилагал все усилия, чтобы получше узнать этих чужеземцев, отмечал нюансы их жестов, то, как они общались между собой, роли, которые они, предположительно, играли в обществе. И которые трудно распознать в обществе столь эгалитарном, как оазианское. Бывали дни, когда он чувствовал, что лучшее, чего он может добиться, напоминало равнодушие животного, что-то вроде отношений частого гостя с котом, который рано или поздно перестает шипеть и прятаться.
Всего можно было насчитать около дюжины нехристиан, которых он узнавал сразу и чьи манеры, как ему казалось, он уже схватывал. Что же касается Любителей Иисуса, он знал их всех. В блокноте он описал каждого — каракулями, выведенными иногда в темноте, размазанными его потом и влажностью воздуха, отмеченными вопросительным знаками на полях. Какая разница? Истинное, практическое знание интуитивно и хранится, как ему нравилось думать, в оазианской части его мозга.
Питер все еще не имел четкого представления, сколько людей живет в Си-два. В домах было много комнат, как в ульях, и он не знал, сколько из них заселено. И это значило, что он не представлял, насколько мизерна или велика пропорция христиан. Может, один процент. Может, сотая доля процента. Он просто не знал.
И все же даже сотня христиан — уже удивительное достижение в таком месте, как это, более чем достаточное для свершения великих дел. Первым из них была церковь — ее здание. Уже была возведена крыша, в меру наклонная, водонепроницаемая и практичная. Его вежливая просьба увенчать ее шпилем была отклонена (мы заняы другим, пожалуйа, раньше), он чувствовал, что отказ будет вечным.
В качестве компенсации оазианцы пообещали украсить потолок. Курцберг однажды показал им фотографию внутреннего убранства храма, который они называли очень неразборчиво — иин Капель. Вдохновленные росписью Микеланджело, оазианцы склонялись к тому, чтобы создать что-то похожее, только они хотели, чтобы сюжет включал в себя эпизоды из жизни Христа, а не из Ветхого Завета. Питер был за эту идею обеими руками. Помимо того что роспись придаст церкви необходимый ей цвет, у Питера появится дополнительная возможность проникнуть в уникальный внутренний мир этих людей.
Любительница-Пять, как всегда, бежала впереди паровоза, показав ему набросок сюжета, который она предложила изобразить. Действие фрески происходит у гроба Иисуса, когда Саломея и обе Марии обнаружили, что камень откатили. Разумеется, она знала эту историю. Питер не был уверен, какое из Евангелий использовал Курцберг, то ли от Луки, где «два мужа в одеждах блистающих», то ли от Матфея, где ангел спускается с небес под аккомпанемент землетрясения, то ли от Марка с его юношей, одиноко сидящим на скале, а может — от Иоанна, где повествовалось о паре ангелов внутри гроба. Что бы там ни было, Любительница-Пять все это выбросила и заменила воскресшим Христом. Оплакивающие Его в ее версии были изысканно пропорциональны и, убранные в сутаны с капюшонами, уравновешивали похожую на чучело фигуру в набедренной повязке. Иисус стоял выпрямившись, с раскинутыми руками, дыры в форме глаза на каждой ладони Его рук, уподобленных морской звезде. Выше Его шеи, там, где полагалось быть голове, Любительница-Пять оставила пустое место, окруженное обилием линий, похожих на иглы дикобраза, долженствующих изображать сияние ослепительного источника света. На земле между Ним и женщинами лежал похожий на бублик объект, который, как Питер догадался через минуту, символизировал венец терновый.
— Больше не умер, — объяснила Любительница-Пять, а может, так назывался ее набросок.
Любительница-Пять опередила всех со своим эскизом, но первая картина, украсившая церковный свод, принадлежала не ей. Этой привилегии удостоился Любитель Иисуса-Шестьдесят Три, невероятно застенчивое существо, которое общалось преимущественно жестами, даже со своими соплеменниками. Оазианцы отличались щепетильностью в отношении друг друга, и сплетни не были у них в ходу, но Питер постепенно узнал, что Любитель-Шестьдесят Три не то как-то обезображен, не то уродлив от природы. Ничего конкретного не было сказано, только общие намеки о жалком положении Любителя-Шестьдесят Три, с одновременной симуляцией отношения к нему, как если бы он был совершенно нормальным, хотя все видели, что это не так. Питер изо всех сил пытался украдкой разглядеть, в чем заключается уродство. Он заметил, что поверхность лица у Любителя-Шестьдесят Три выглядит не такой недоваренной, менее блестящей, чем у остальных. Будто бы лицо покрыто тальком или варилось недолго, как свежий цыпленок, чья розовость переходит в бледность после нескольких секунд в кипящей воде. На взгляд Питера, это позволяло смотреть в лицо Любителю-Шестьдесят Три с несколько меньшим содроганием, чем прочим оазианцам. Но для его соплеменников то было свидетельство прискорбной инвалидности.
Каким бы инвалидом ни был Любитель-Шестьдесят Три, это никак не отразилось на его мастерстве художника. Его панно, уже прикрепленное к своду прямо над кафедрой, оказалось пока единственным законченным вкладом в строительство церкви, и каждое последующее предложение украсить стены явно должно было соревноваться с ним по качеству.
Панно сверкало на потолке, как витраж, и сверхъестественным образом оставалось видимым, даже когда солнце закатывалось и помещение церкви погружалось в сумерки, как если бы краска светилась сама по себе. В картине сочетались мощные экспрессионистские цвета с замысловатой, изысканно уравновешенной гармонией средневекового алтаря. Фигуры в половину человеческого роста толпились в прямоугольнике атласной ткани, размеры которого превышали рост самого Любителя Иисуса-Шестьдесят Три. Он выбрал библейский сюжет с Фомой неверующим, когда тот встретил своих собратьев-учеников, поведавших ему, что видели Иисуса. Довольно необычный выбор сюжета — Питер был почти уверен, что ни один христианский художник никогда за него не брался. По сравнению с более впечатляющим и ярким эпизодом вложения перстов в раны воскресшего Христа этот предшествующий момент был лишен очевидной драматичности: обычный человек в обычной комнате скептически оценивает что-то, только что рассказанное ему такими же обычными людьми. Но в подаче Любителя-Шестьдесят Три это было захватывающее зрелище. Одежды учеников — все в разном цвете, конечно, к тому же были выжжены черными крестиками, словно поток лазерных лучей от сияющего Христа опалил клеймами ткань. Из расщелины рта каждого выходили, точно облака пара, речевые пузыри. В каждом пузыре располагалась пара отрезанных рук в форме морской звезды, как в наброске Любительницы-Пять. В центре каждой звезды виднелось похожее на глаз отверстие, густо обрамленное чистым кармазином, его можно было интерпретировать и как зрачок, и как каплю крови. Одеяние Фомы было одноцветно, непримечательно, и его пузырь со словами разукрашен сдержанно-коричневым. Внутри пузыря не было рук или других изображений, только образцы каллиграфии — непонятной, но элегантной, похожей на арабскую вязь.