Книга странных новых вещей
Шрифт:
Давным-давно за тридевять земель… а может, это и в самом деле одно и то же? Очнувшись от схоластического морока, он открыл было рот, чтобы спросить у Любительницы-Пять, почему она цитировала этот кусок Писания, что он для нее значит.
Но голова Любительницы-Пять свесилась ей на грудь. Каковы бы ни были причины ее бессонницы дома в своей кровати, она обрела сон здесь, рядом с ним.
И во второе свое пребывание в поселке Питер пережил первую свою смерть. То есть первую в своей жизни смерть оазианца.
Он по-прежнему не имел понятия об истинных размерах населения, но склонялся к тому, что жителей, наверное, несколько тысяч и Любители Иисуса представляют собой лишь малую толику от множества душ, роящихся в этом великом улье. Конечно же, в этих янтарных стенах должны были случаться рождения и смерти, это нормально, как и в другом большом городе, но Питер не был допущен к ним, пока однажды Любитель Иисуса-Один не пришел и не сказал, что умерла его мать.
— Моя мама, — объявил он, — умерла.
— О! Соболезную вам! — сказал Питер, обняв Любителя-Один.
И сразу же понял, что не стоило. Это все равно что обнимать женщину, которая категорически не хочет, чтобы к ней прикасался кто-либо, кроме ее мужа. Плечи Любителя-Один съежились, тело окаменело, руки затряслись, он отвернул лицо, чтобы не дай бог не прижаться им к Питеровой груди. Питер выпустил его и сконфуженно отступил.
— Ваша мама… — пролепетал он. — Какая ужасная утрата.
Любитель-Один обдумал это утверждение, прежде чем ответить.
— Мама делала меня, — сказал он наконец. — Ели мама никогда не была, я никогда не был оже. Мама очень важный мужчина.
— Женщина.
— Женщина, да.
Прошло несколько секунд.
— Когда она умерла? — спросил Питер.
И снова повисла пауза. Когда оазианцам приходилось раскладывать свои представления о времени по лингвистическим ящичкам, с выбором этих ящичков они испытывали определенные трудности.
— Перед ем, как ы прибыл.
— Перед тем, как я прибыл на… Оазис?
— Перед ем, как ы прибыл ручным ловом.
Несколько дней назад. А может, вчера.
— А она… Были у нее похороны?
— По?..
— Вы положили ее в землю?
— коро, — сказал Любитель-Один, делая успокаивающий взмах рукавом, будто давая торжественное обещание, что процедура осуществится так скоро, как только возможно. — Поле жавы.
— После чего?
Любитель-Один поискал в своем словаре более произносимый синоним:
— Урожая.
Питер кивнул, хотя на самом деле он ничего не понимал. Он понял так, что, наверное, эта жатва — сбор урожая одной из оазианских продовольственных культур, работа настолько трудоемкая и требующая времени, что община просто не может втиснуть похороны в расписание. Старушке придется подождать. Он представил себе высохшую, чуть уменьшенную копию Любителя-Один, неподвижно лежащую в кровати, одной из тех лежанок, что и без того похожи на гроб. Он вообразил, как жгуты пушистых пелен обвиваются вокруг нее, точно кокон, во время приготовлений к погребению.
Оказалось, нужды в фантазиях или догадках не было вовсе. Любитель-Один будничным тоном, каким он, наверное, пригласил бы гостя взглянуть на какой-нибудь выдающийся памятник или дерево (если бы памятники и деревья водились в этой местности), пригласил Питера посмотреть на тело своей матери.
Питер попытался и не сумел придумать подобающий ответ на приглашение. Чувствовалось, что «Хорошая идея!», «Спасибо!» и «С удовольствием!» — не совсем то, что нужно. Тогда вместо ответа он натянул свои желтые башмаки. Утро было ослепительно-солнечное, и после тени внутри церкви Питер оказался совершенно к нему не готов.
Вместе с Любителем Иисуса-Один Питер направился через кустарник к поселению, делая два шага на каждые три-четыре шага оазианца. За это время он многому научился, в том числе вот такой иноходи. Оказывается, это большое искусство — ходить медленнее, чем тебе велит инстинкт, соизмеряя шаг с человеком куда меньшего роста и не испытывая при этом ни раздражения, ни неловкости. Фокус был в том, чтобы вообразить, будто идешь вброд в воде по пояс под надзором судьи, который начисляет тебе дополнительные очки за равновесие.
Бок о бок они дошли до жилища Любителя-Один. Оно было неотличимо от прочих, его не украшали траурные флаги, не было никаких иных обозначений или надписей, объявлявших о смерти обитательницы. Те немногие прохожие, которые попались Питеру на глаза, казались такими же, как обычно, направлялись по своим будничным делам. Любитель-Один проводил Питера на задний двор, где обычно стирается и сушится белье, а дети играют в — оазианский эквивалент игры в шары — катают мягкие темные мячики, слепленные из прессованного мха.
Сегодня никто не играл в , и бельевые веревки, натянутые меж двух домов, опустели. Задний двор был полностью предоставлен матери Любителя Иисуса-Один.
Питер посмотрел на маленькое тельце, лежавшее непокрытым на голой земле. Рясы на нем не было, и поэтому Питер не мог сказать, знал ли он эту женщину прежде, поскольку, к великому стыду своему, по-прежнему рабски зависел от цветовой дифференциации тканей. Но даже если бы ему удалось припомнить некие определенные особенности физиогномики этого существа — некоторые отличия кожной текстуры и формы лицевых выпуклостей, — теперь это было бы бесполезно, поскольку тело было устлано мерцающим и шевелящимся покровом из насекомых.
Он взглянул на Любителя Иисуса-Один, чтобы понять, насколько тот обеспокоен этим душераздирающим зрелищем. Наверное, когда Любитель-Один уходил сегодня утром, покойница была чиста от паразитов, и они воспользовались случаем в его отсутствие. Если и так, то Любителя-Один отнюдь не возмущал этот кишащий рой. Он созерцал насекомых умиротворенно, как будто это были цветы на кусте. По правде сказать, эти комахи в красоте ничуть не уступали цветам: радужные крылышки, сверкающие панцири лавандового и желтого цветов. И жужжали они очень мелодично. Они усыпали каждый дюйм мертвого тела, и от этого оно казалось шевелящейся и дышащей статуей.