Книга странных новых вещей
Шрифт:
И все же, как ни велики были трудности в постижении английского, было решено, что Питер продолжит говорить о Боге и об Иисусе на своем языке. Паства отказалась принимать истину иначе. Книга Странных Новых Вещей была непереводима, и они это знали. В чужеземных фразах таилась экзотическая сила.
Но помимо Бога и Иисуса, было еще много важного, и Питер хотел разделить с этими людьми земную реальность. Уже через несколько дней после того, как он начал учить язык, он подслушал разговор двух Любителей Иисуса и был счастлив, что среди неразборчивого шушуканья уловил замечание, что ребенок отказался есть завтрак — или не отказался, но что-то делал во время завтрака, чем вызвал недовольство взрослых. Тривиальное событие, и то, что он понял, о чем речь, ни на что не повлияло и в то же время для него самого оказалось необычайно важным. В этот момент понимания он стал для них чуть меньше пришельцем.
Слово «завтрак» переводилось, как « ’», буквально «первая еда после сна». Большинство слов на языке были комбинациями из других слов. Или, может, это были фразы, трудно сказать. все равно не различали фразы и слова. Означало ли это, что речь их примитивна? Что ж, и да и нет. Питер полагал, что у них были слова для всего — но одно слово для каждого объекта. Поэтам здесь пришлось бы туго. И это одно слово могло означать и действие, и концепцию, и место — все в одном, как например, , обозначавшее поле белоцвета, белоцвет сам по себе и сбор урожая белоцвета. Местоимений не существовало, просто следовало повторить существительное. Приходилось повторять многое.
— ? — спросил он однажды Любителя Иисуса-Двадцать Восемь, гордый, что смог выговорить «Твой ребенок» на языке.
Маленькое существо, явно не взрослое, слонялось возле церкви, дожидаясь, когда мать окончит молиться и они пойдут домой.
— , — подтвердила она.
Наблюдая за ребенком, он печалился, что среди паствы нет детей. Все Любители Иисуса были взрослыми.
— Почему ты не берешь его с собой? — спросил он. — Ему будут рады.
Десять, двадцать, тридцать секунд прошло, пока они стояли там, глядя на то, как ребенок глядит на них. Ветерок сдул капюшон мальчика, и он поднял тонкие ручки, чтобы его поправить.
— Он не Любиель Ииуа, — сказала Любительница Иисуса-Двадцать Восемь.
— Он и не должен, — ответил Питер. — Он просто может сидеть с тобой, слушать пение. Или спать.
Прошло еще время. Мальчик смотрел на свои башмаки, переминаясь с ноги на ногу.
— Он не Любиель Ииуа, — сказала Любитель Иисуса-Двадцать Восемь.
— Ну, может, в будущем.
— Може, — согласилась она. — Я надеюсь.
И она ушла из церкви в мерцающую жару. Мать и сын зашагали без единого слова. Они не держались за руки, впрочем редко держались за руки.
Насколько сильно она огорчалась, что ее ребенок не часть христианской общины? Насколько ребенок презирал материнскую веру или был безразличен к ней?
Этого Питер не знал. И спрашивать Любительницу-Двадцать Восемь было, наверное, бесполезно. Недостаток эгоцентризма, отмеченный им у этих людей с самого начала, проник и в язык — в нем не было слов для большинства эмоций, на описание которых земляне тратили огромные силы. Вроде интимных фантазий, в которых давние подруги не отказывают себе в удовольствии проанализировать чувства — что это, Истинная Любовь или просто вожделение, влюбленность, страсть, привычка, дисфункция и прочее и прочее, — которые были немыслимы здесь. Он даже не был уверен в том, что у них есть слова для гнева, и в том, означает ‘’ просто разочарование или безразличное признание, что жизнь идет не так, как планировалось.
Учась языку, Питер лучше понимал, как функционируют души его новых друзей. Они жили прежде всего в настоящем, фокусируясь на неотложных задачах. У них не было слова для понятия «вчера», кроме пришлого слова «вчера». Это не значило, что плохо запоминали, они просто по-иному обращались с памятью. Если кто-то ронял тарелку и она разбивалась, на следующий день они еще помнили, что тарелка разбилась, но, вместо того чтобы оживлять инцидент с падением тарелки, их мысли были заняты изготовлением новой. Воспоминание о прошлом событии и времени, когда оно произошло, давалось им с большим усилием, как личное одолжение Питеру, но он мог сказать, что смысла в воспоминаниях они не видели. В самом деле, какой смысл в том, что родственник умер столько-то дней, недель, месяцев или лет назад? Человек или жив, или уже в земле.
— Ты скучаешь по брату? — спрашивал он Любительницу Иисуса-Пять.
— Бра здеь.
— Я имел в виду того, кто умер, того, который… в земле.
Она оставалась совершенно спокойной. Если бы у нее были глаза, он бы решил, что они сейчас пусты.
— Тебе больно, оттого что он в земле?
— У него не боли в земле, — сказала она. — Пока он не оказаля в земле, у него болело. Очень. Очень большая боль.
— Но ты? Больно ли тебе — не в теле, а в душе, когда ты думаешь о нем, о мертвом?
Она мягко пожала плечами.
— Больно, — согласилась она, подумав с полминуты. — Больно.
Вытащив из нее это признание, он испытывал какое-то виноватое торжество. Он знал, что испытывают глубокие эмоции, включая горе, он чувствовал это. Они не были чисто практичными организмами. Иначе они бы не испытывали такую сильную необходимость в Христе…
— Вы когда-нибудь жалели, что живете, Любитель Иисуса-Пять?
Он уже знал ее настоящее имя и даже мог, чуть помучившись, выговорить его, но она дала понять, что предпочитает называться почетным христианским именем.
— У меня были, — продолжал он, надеясь пробить брешь в их отношениях, — плохие времена в жизни. Иногда боль так сильна, что кажется, лучше бы не быть живым.
Она долго молчала.
— Пиер, живи, — наконец сказала она, глядя на одну из рук в перчатке, словно там прятался великий секрет. — мерь нехорошо. Живой хорошо.
Овладение языком не привело Питера к пониманию истоков цивилизации . никогда не обращались к своему общему прошлому и, скорее всего, не имели концепции истории древности — только современность и ничего более. К примеру, они не поняли или не сочли важным факт, что Иисус ходил по земле несколько тысячелетий тому, — для них тысячелетия не отличались от недель.
В этом смысле они были идеальными христианами, конечно.
— Расскажите мне о Курцберге, — просил он.
— курберга не.
— Некоторые работники СШИК говорят о нем ужасные вещи. Я думаю, они шутят, но не уверен. Они говорят, что вы его убили.
— Убили?
— Сделали его неживым. Как римляне с Иисусом.
— Ииу не умер. Ииу живой.
— Да, но его убили. Римляне били его и пригвоздили к кресту, и он умер.
— Бог еь чудо. Ииу больше не умер.
— Да, — согласился Питер, — Бог есть чудо. Иисус больше не мертв. Но что случилось с Курцбергом? Он тоже жив?