Книга судьбы
Шрифт:
– Мне вовсе не были должны такой гонорар! – изумилась я.
– Я немного добавил, – признался он.
– Сколько? Я должна знать, сколько я вам должна.
– Немного, – сказал он. – Я сам буду вести учет – вычту из будущих ваших заработков.
Всего через неделю я вручила Мансуре двести пятьдесят тысяч туманов и сообщила, что мы готовы. Она с удивлением поглядела на меня:
– Где ты раздобыла такую сумму? Я отложила для тебя сто тысяч.
– Большое спасибо, но я сама справилась.
– А как насчет денег на первые месяцы в Пакистане? Тоже есть?
– Пока нет, но будут.
– Не надо, – сказала она. – Эти деньги все равно отложены,
– Хорошо, – сказала я, – я тебе их постепенно выплачу.
– Нет, – повторила Мансуре, – это твои деньги, доля твоих детей. Если бы Хамид умер всего неделей позже, половина дома и всего остального имущества досталась бы вам.
– Если бы Хамида не казнили, ваш отец и по сей день был бы жив, – вздохнула я.
“Контакт” с проводником, тощим темнокожим юнцом, носившим традиционный наряд своей провинции, – это особая история. Кличка у него была “госпожа Махин”, и он подходил к телефону, только когда спрашивали “госпожу Махин”. Проводник сказал, что мальчики должны быть готовы по сигналу выехать в Захедан на юго-востоке Ирана. Оттуда он обещал с помощью друзей перевести их через границу в Пакистан и доставить в представительство ООН в Исламабаде. Он-де оденет их в овечьи шкуры, и они перейдут границу, затерявшись в отаре овец.
Боялась я ужасно, но старалась скрыть свой страх от Сиамака. Он жаждал приключений – чем опаснее, тем ему казалось интереснее.
В ту ночь, когда мы получили приказ от проводника, мальчики выехали в Захедан вместе с мужем Мансуре, Бахманом. Прощаясь с Сиамаком, я чувствовала себя так, словно у меня заживо отрезают руку или ногу. Я так и не уверилась в том, что приняла верное решение. Печаль расставания и ужас при мысли об опасности, которой подвергался Сиамак, измучили меня. В ту ночь я не поднималась с молитвенного коврика. Я молилась и плакала, вручая моего сына в руки Господа.
Три дня прошло в неотступной тревоге, пока мы не получили известие, что мальчики перешли границу. Еще через десять дней я смогла поговорить с Сиамаком по телефону. Он добрался до Исламабада. Такой грустный голос, так далеко…
Тревога улеглась, осталась боль разлуки. Масуд тосковал по Сиамаку, а еще больше огорчался, слыша каждую ночь, как я плачу. Мансуре пришлось намного тяжелее, чем нам: она никогда прежде и на день не разлучалась с сыном и теперь была безутешна. Я уговаривала и ее, и себя: “Надо быть сильными! В такие времена, чтобы спасти наших детей, обеспечить им будущее, мы, матери, должны смириться с болью, которую причиняет нам разлука. Мы заплатим эту цену – иначе что ж мы за матери?”
Четыре месяца спустя Парванэ позвонила из Германии и передала трубку Сиамаку. Я вскрикнула от радости. Он добрался. Парванэ обещала присматривать за ним, но сначала он провел несколько месяцев в лагере для беженцев. В отличие от многих, кто попросту томился в ожидании, Сиамак сразу же взялся за немецкий и вскоре поступил в школу, а там и в университет. Он учился на инженера и выполнял все три обещания, которые я с него взяла. На каникулы Парванэ приглашала его к себе и неукоснительно сообщала мне об успехах моего студента. Я была счастлива, я гордилась им. Треть материнских обязанностей я тем самым уже выполнила. Я с воодушевлением накинулась на работу и постепенно выплатила долги.
Масуд взял на себя заботу обо мне и нашей семье. Он все еще учился в школе, но уже стал главой семьи, и его любовь окутывала меня со всех сторон. Ширин, озорная, веселая, нежно лепечущая, была живой радостью нашего дома. Так я обрела покой, пусть и временный: отовсюду
В эту пору, когда я вновь научилась улыбаться, господин Заргар сделал мне предложение: мрачным тоном, упершись взглядом в поверхность журнального столика. Хотя мне было известно, что его француженка-жена несколько лет тому назад уехала вместе с дочерью из страны, я не знала, что они развелись. Человек он был умный, образованный, во всех отношениях подходящая мне пара. Выйди я за него замуж, я бы избавилась от одиночества и тревог, от материальных проблем. И не скажу, чтобы я была вовсе к нему равнодушна: он мне нравился, я восхищалась им как прекрасным человеком, дорогим мне другом и помощником. Я могла бы вверить ему свое сердце. И он бы, наверное, дал мне ту любовь, то внимание, которым всегда обделял меня Хамид.
После смерти Хамида господин Заргар был уже третьим моим “женихом”. Первым двум я отказала сразу, не раздумывая. Но на этот раз я не была так уверена. И с точки зрения чувств, и с точки зрения здравого смысла было бы правильно выйти за него. Однако я уже какое-то время замечала, как внимательно Масуд наблюдает за мной и какой он стал беспокойный, что-то его глодало. Однажды он вдруг резко сказал: – Мама, нам ведь никто не нужен, правда? Что бы тебе ни понадобилось, скажи мне, и я это сделаю. А господину Заргару передай, чтобы заходил к нам пореже: мне он неприятен.
И я поняла, что не вправе нарушить только что установившийся в нашей семье лад, не могу отнимать у детей даже частицу своей любви и заботы. Я думала, что обязана всецело служить им, что опустевшее место отца должна восполнить я, а не чужой человек. Мою жизнь присутствие господина Заргара могло бы украсить, но было ясно, что моих детей, в особенности моих сыновей, новый брак огорчит и сделает несчастными.
Через несколько дней я от всей души извинилась перед господином Заргаром и отказала ему, но просила не лишать меня дружбы.
Глава восьмая
События моей жизни разворачивались в таком темпе, что в промежутке между двумя ударами я всегда успевала перевести дух, собраться с силами – но чем дольше длилась эта пауза, тем тяжелее воспринималась новая беда. Уловив этот ритм, я уже и в лучшие периоды своей жизни не могла избавиться от подспудной тревоги.
Казалось бы, Сиамак благополучно устроился на Западе, и от самых страшных опасений я была избавлена. Хоть я и тосковала по нему и порой желание увидеться становилось нестерпимым, я ни разу не пожалела о том, что отправила его в Германию, ни разу не пожелала, чтобы он вернулся. Я беседовала с его фотокарточкой и писала ему длинные письма обо всем, что происходило в нашей жизни. А Масуд рос таким добрым и кротким, что не только не доставлял мне никаких проблем – он и мои готов был решать. Через трудные, тягостные годы отрочества он прошел терпеливо, с достоинством. Он считал себя мужчиной в доме, ответственным за меня и Ширин, и брал на себя большую часть повседневных дел. Я старалась не злоупотреблять его добротой и самоотверженностью, не требовать от юноши большего, чем ему по силам.