Книга судьбы
Шрифт:
– Вот ты и сражайся – ты и такие, как ты, кому сейчас хорошо живется, – отвечала я. – Мы тут изгнанники, бесправные. У тебя деньги, положение в обществе, все выгоды. А мой сын, такой способный, не имеет даже права получить образование, достойную работу. Все отборочные комитеты отказывают ему из-за политических убеждений его родственников – убеждений, которых он никогда не разделял. И во имя какой такой веры он должен умереть за эту страну?
В ту пору вся моя логика сводилась к одному: спасти мое дитя. Но как? Я не могла найти надежного способа вывезти его из страны,
– Чего ты так боишься? – говорил он. – Два года военной службы – не так уж долго. Все служат, и я отслужу. После этого мне выдадут паспорт, и я смогу выехать легально.
Но с этим я смириться не могла.
– Мы воюем! Это не шуточки. Я не переживу, если с тобой случится беда.
– Не всех же на войне убивают, – резонерствовал он. – Вон сколько ребят вернулось целыми и невредимыми. В конце концов, все наши поступки рискованны. Разве попытка незаконно удрать из страны так уж безопасна?
– Но сколько мальчиков уже погибло! Или ты забыл про Голама-Али?
– Полно, мама. Не усложняй. Судьба Голама-Али напугала тебя, но я обещаю вернуться живым. Да и пока меня призовут, пока я пройду обучение – война, вполне возможно, закончится. С каких это пор ты стала такой трусишкой? Ты единственная женщина, кого я знаю, кто не пугается завывания сирен и воздушных налетов. Ты всегда говорила: “Вероятность того, что в наш дом угодит бомба, не выше вероятности погибнуть в автомобильной аварии, но мы же не паникуем каждый раз, когда садимся в машину”.
– Пока ты и Ширин со мной, я ничего не боюсь, – призналась я. – Но ты не знаешь, какой ужас охватывает меня, если вдруг завоет сирена, а вас рядом нет. Вот если бы меня послали на фронт вместе с тобой, тогда бы я не тревожилась.
– Чепуха какая! Смешно! Хочешь, чтобы я сказал им, что на фронт пойду только с мамой? Буду с мамочкой вместе воевать?
И так всегда. Любой спор заканчивался шутками, смехом, Масуд тормошил меня, целовал в щеку.
И наступил день, когда с тысячами своих сверстников отправился проходить военную подготовку и Масуд. Мои дни и ночи превратились в молитвенный коврик, расстеленный перед Господом, я неустанно вздымала руки к небесам, молясь о том, чтобы война скорее закончилась и мой сын вернулся домой.
Уже семь лет наша жизнь была отравлена этой войной, но никогда еще я не воспринимала так явственно ее ужасы. Каждый день тянулись погребальные процессии, я все пыталась понять, в самом ли деле убитых и раненых стало больше или их всегда было так много, а я не замечала. Куда ни пойди – всюду такие же матери, как я. Я научилась инстинктивно различать их. Отдавшись на милость немилосердной судьбы, мы надломленными голосами утешали друг друга, а страх в глазах выдавал: все мы отчаянные лжецы.
Масуд завершил обучение, но чуда не произошло – война все длилась. Пристроить его в тылу мне не удалось, так что настал день, когда я взяла Ширин за ручку и мы пошли провожать Масуда на фронт. В униформе он казался повзрослевшим, в его ласковых глазах застыло мрачное предчувствие. Я не сумела сдержать слезы.
– Мама, пожалуйста, –
Я обернулась и поглядела на них. Мне показалось, что все матери плачут, даже если не проливают слез.
– Не беспокойся обо мне, дорогой, – сказала я. – Все хорошо. Через час я перестану плакать, пройдет несколько дней – и я привыкну к тому, что тебя рядом нет.
Он поцеловал Ширин, попытался ее рассмешить. Мне он шепнул:
– Обещай: когда я вернусь, я застану тебя такой же красивой, здоровой и сильной.
– А ты обещай, что вернешься невредимым.
До последней минуты я не сводила глаз с его лица, я бежала за поездом, когда тот тронулся, я пыталась запечатлеть каждую черту Масуда в моей памяти.
Лишь через неделю я осознала сам факт, что он уехал на фронт – примириться с этим я так и не смогла. Я тосковала по нему, я тревожилась из-за опасности, которой он подвергался, и мне поминутно не хватало его помощи. Теперь, когда он уехал, я вдруг поняла, как много он делал, от скольких забот меня избавил. Я подумала: мы склонны принимать помощь как должное и не замечаем великодушных усилий того, кто нам помогает. Теперь, когда мне пришлось все делать самой, я научилась ценить все, что делал для меня Масуд, и сердце сжималось каждый раз, когда я выполняла что-то из его “обязанностей”.
– Я глубоко переживала казнь Хамида, – делилась я с Фаати, – но, по правде говоря, на моей повседневной жизни его смерть никак не отразилась, ведь он никогда ничего не делал по дому. Мы оплакали смерть отца и мужа и через несколько дней вернулись к обычной жизни. Но отсутствие человека, который принимает непосредственное участие в жизни семьи, ощущается гораздо острее и к этому никак не привыкнешь.
Целых три месяца понадобилось нам, чтобы хоть как-то приспособиться к жизни без Масуда. Ширин, всегда такая жизнерадостная, почти перестала смеяться и каждую ночь – а то и по несколько раз за ночь – просыпалась, усаживалась и громко плакала. Я находила покой только в молитве. Я часами не сходила с молитвенного коврика, забывая и о себе, и обо всех окружающих. Я могла забыть даже о том, что Ширин толком не поела, не заметить, как она уснула над учебниками или перед телевизором.
Масуд звонил так часто, как мог. Всякий раз после разговора с ним я на сутки успокаивалась – а потом меня вновь одолевала тревога и, словно камень, катящийся под гору, с каждой минутой тревога набирала размах и скорость. Когда две недели прошли без весточки от него, я места себе не могла найти от страха и начала обзванивать родителей его друзей, кого отправили служить вместе с ним.
– Дорогая моя, рано еще беспокоиться, – снисходительно пеняла мне мать Фарамаза. – Мне кажется, мальчик вас избаловал. Они же не у тетушки гостят, чтобы звонить домой всякий раз, как вздумается. Порой они несут службу в таких местах, где и умыться-то невозможно, не то что позвонить. Потерпите хотя бы месяц.