Книга тайн

Харпер Том

Я поставил наш лоток на углу рынка между изготовителями бумаги и пергамента. Сюда мало кто заглядывал (хотя товаров на ярмарке было множество, книги продавали только мы), и я надрывался, зазывая покупателей, пытаясь перекричать ярмарочный шум. После стольких лет затворничества и секретности я с трудом заставлял себя говорить.

Сюда должен был приехать Фуст. Он был торговцем, и это он замыслил план показать плоды наших трудов. Но днем ранее он пошел на попятный, сказался больным, а потому отправляться пришлось мне. Хорошо, что так получилось. Я в последнее время

почти не выходил из Хумбрехтхофа. Приближался назначенный Фустом срок, а мы все еще отставали от графика с нашими Библиями. И постоянные мысли об этом (расчеты и перерасчеты графика, поставок, человеко-часов) тяжелым грузом давили мне на плечи. Я боялся этого путешествия. Я не мог представить себя без проекта или проект без меня. Но Фуст настоял.

— С тобой для пользы дела поедет Петер.

Но уже через час после того, как мы отправились во Франкфурт, я понял, что Фуст был прав. Осенний воздух разрумянил мне щеки, прояснил мысли. Запах спелых яблок и листьев откупорил мои чувства. Даже крики перекупщиков, которые рисковали навлечь на себя гнев властей, предлагая товар за пределами рынка, казались скорее звонкими, чем раздражающими. Тем вечером в гостинице я завязал разговор с другими торговцами и лег спать гораздо позднее, чем обычно, выпил больше обычного, отчего наутро у меня болела голова.

В первый день ярмарки к моему лотку подошли всего три человека. Я чуть не насчитал и четвертого, но он всего лишь хотел узнать, где расположились дубильщики. Занятий у меня никаких не было, кроме как щелкать блох, которые досаждали мне предыдущей ночью. То удовольствие, что я испытал, покидая Майнц, таяло. Я в уме составил длинную раздраженную претензию к Фусту, отправившему меня с этим бессмысленным поручением. Но во второй половине дня поток посетителей увеличился. На следующее утро я уже едва мог справляться с ними. Многие из них были священниками и монахами, но, видимо, они благоприятно отозвались о том, что видели. И вскоре уже более богатые руки прикасались к страницам, на фоне пергамента сверкали толстенные золотые перстни. Я видел аббатов, архидьяконов, рыцарей. И в конечном счете, нежданно-негаданно — епископа.

Каждые полчаса происходило что-то подобное этому: я стоял за прилавком, расхваливая выдающиеся качества моих книг, когда молодой человек в одежде, заляпанной чернилами, и с растрепанными волосами начинал шумно протискиваться сквозь толпу к моему прилавку. Он обшаривал взглядом страницы Библии, потом поворачивался к толпе и громко заявлял:

— Этот человек мошенник.

Он открывал тетрадь так, чтобы все видели.

— Этот человек говорит, что текст совершенен, но он даже не удосужился его прочесть. Тут нет ни одной правки.

Он шарил под своим сюртуком, доставал и разворачивал свиток пергамента, затем показывал его толпе.

— А вот моя работа идеальна.

Публика, понимая, что происходит, начинала смеяться. В сравнении с молочно-белыми страницами и ровным текстом моей Библии, его пергамент являл собой жалкое зрелище. Края были захватаны, кожа пожелтела (мы предыдущим вечером пролили на нее пиво), а слова под вязью исправлений

были почти не видны.

— Здесь нет ни одной ошибки, — заявлял он.

— И здесь тоже, — отвечал я.

Он сгибался чуть не пополам, выставляя свою задницу публике, и водил носом по страницам Библии.

— Да, я не вижу ошибок, — неохотно соглашался он.

Ропот публики.

— Но повезти один раз может любому.

Я поднимал еще два экземпляра и демонстрировал их.

— А три раза? А если вы посетите мою мастерскую в Майнце, то найдете еще сотню таких же, готовых к продаже. И все они одинаковые в своем совершенстве.

Петер Шеффер (а именно он и был негодующим писцом) выпячивал грудь.

— Я тебе могу сделать не меньше. — Он начинал загибать пальцы в яростных арифметических подсчетах. — Они будут готовы к тысяча пятисотому году.

— А у меня они будут готовы к июню. — Я повышал голос, обращаясь к толпе. — Любой, кто хочет купить Библию или увидеть этот новый чудесный способ письма, может посетить меня до вторника в моем временном жилье под знаком дикого оленя. Или после этого в Майнце в «Хоф цум Гутенберге».

Многие люди из толпы проталкивались к нашему прилавку, желая узнать больше. Шеффер снимал свой сюртук, расчесывал волосы и присоединялся ко мне за столиком.

— За два года двадцать человек сделали почти две сотни этих книг, — услышал я, как он хвастается двум голландским торговцам.

Я лягнул его под прилавком: не следовало раскрывать все тайны нашего искусства или даже наводить людей на мысли, как можно добиться этого.

Но прежде чем я успел что-либо сказать, новый клиент потребовал моего внимания. Я увидел его издалека, вернее, увидел сутолоку, которая возникала с его приближением в толпе, расступавшейся перед ним. Я видел только вершину его митры. Но даже и она лишь едва возвышалась над окружающей толпой. Я разгладил на себе одежду и поправил тетради на столе.

— Епископ Триестский, — объявил священник.

Я поклонился.

— Ваше преосвященство.

— Иоганн?

Шапка с заостренным концом откинулась назад. Мне ухмылялось чисто выбритое смугловатое лицо. Но и тут я не понял, кто передо мной: титул ослепил меня и я никак не узнавал стоявшего передо мной человека.

— Эней?

— Эней стал более благочестивым. Ты клялся, что никогда не примешь сана.

— Разве? — Эней, казалось, был искренне удивлен. — Видимо, я имел в виду, что в то время я еще не был готов для этого.

Мы разговаривали в галерее собора. С другой стороны площади целая толпа священников и приспешников смотрела через двери, задаваясь вопросом, кто я такой.

— Когда я в последний раз видел тебя в Штрасбурге, ты заседал в соборе и строил козни против Папы. — Я показал на его богатые одеяния. — Теперь ты его посол.

— Я ничего не отрицаю. Это был грех неведения. Я умолял Папу о прощении, и он даровал мне его.

Он сказал это вполне серьезно, но даже у Энея это не получилось естественно. У меня возникло ощущение, что он повторял эти слова много раз.