Книга теней. Роман-бумеранг
Шрифт:
Эта прогрессирующая взаимосвязь событий… Темная взаимосвязь, темная. Одно откликается в другом, перекличка не прекращается, но непонятно, где источник звука; непонятно, что звук, что отзвук, и плохо слышно, о чем шумят. Однако шумят ведь, шумят – и долетают из шума этого отдельные фразы, слова отдельные, и хватают за душу, а потом бросают душу – одну, на снегу, посередине Москвы. Снова ничего не слыхать, как вдруг – опять далекий какой-нибудь гул, сперва еле различимый, но постепенно нарастающий, разрастающийся: нет, не забыли еще о душе твоей, помнят еще, стерегут пока твою душу, чтобы не пропасть ей, не заблудиться одной, в снегу, посередине Москвы. То одно подбросят, то другое: лови, мол, поймаешь – твое. Уметь бы еще читать эти знаки-внимания, эти знаки… Знаки-знаки-подлинные-знаки-вот-чего-мы-напрочь-не-умеем-воспринимать! А может быть, никуда и не исчез он, Станислав этот Леопольдович?
Побеседуем? У меня к Вам есть теперь один вопрос: знаете книгу такую, про Элизиум? А не Вы ли, например, эту книгу написали? Тогда еще скажите: найду я ее завтра или нет? Очень желательно было бы дочитать, а то пока непонятно, к чему Вы клоните, если, конечно, это Вы клоните, если не кто-нибудь другой клонит. Но едва ли другой: слишком уж точно удар рассчитан – прямо в сердце, прямо в мое. Это ведь меня метафизика всегда интересовала больше, чем физика. Это ведь я готов идти за любой бредовой идеей – и тем дальше идти, чем она бредовее. Это ведь для меня здоровая психика и крепкий ум отнюдь не представляют собой непременных достоинств личности… И многое, многое, многое другое.
Значит, что же… Сегодня некто-из-Вечности (без-места-без-года) обратил мое внимание на теневую сторону жизни. Стало быть, искать надо там: там, скорей всего, и сосредоточено то, для чего я никак не могу найти точной формулировки и вообще никакой формулировки не могу найти. Кажется, это никак и не называется. Нечтотакое. Какая-то добавка к жизни, которая одна способна придать ей смысл и оправдать однообразную и, в сущности, унылую череду дней, месяцев, лет. Кордамон-корица-гвоздика. Приправа! – покупайте-приправу!.. Запах приправы поманил меня сегодня. И я пошел на запах, но не успел проделать весь путь: кончился день, и продавцы разошлись по домам, унеся с собой травы – и мою траву, а я теперь не знаю ее имени. Впрочем, вот… мята. Привкус мяты во рту. Это было позавчера, шестнадцатого января, и вчера, семнадцатого: вот и сегодня это вернулось ко мне в библиотеке… И сейчас. Что я знаю о мяте? Ни-че-го. Нет, почему же: «Их родина – дремучий лес Тайгета, Их пища – время, медуница, мята». А вот и синонимический ряд, где время и мята вместе! Наверное, время дает мятный привкус – время в смысле вообще время, вечность. Мандельштам очень мятный, да… «Когда Психея-жизнь спускается к теням, В полупрозрачный лес, вослед за Персефоной…» Ну да, именно так: время, мята. Элизиум. Елисейский привкус. Петр вздрогнул, повернув голову вправо: Елисеевский магазин. Это уже просто ни в какие ворота…
– Das soll sein, weil das nicht sein kann![ 2 ] – со смехом произнес кто-то за спиной Петра. Петр обернулся и еле удержался на ногах: группа хохочущих немцев, налетев на него, чуть не повалила его на землю. Однако тут же подхватили Петра под руки – опять-таки смеясь.
– Кушя маля! – пропел звонкий женский голос и, тщательно артикулируя: – Исфинитэ-пошялюста!
– Oh, ich muss doch um Verzeihung bieten… ich bin schuld daran![ 3 ] – тоже со смехом ответил Петр и посмотрел на толстяка, одетого в зеленый Loden[ 4 ]. – Кажется, это на Вашу фразу я обернулся…
2
Это должно быть, потому что этого быть не может! (нем.)
3
О, я сам должен извиниться: моя вина! (нем.)
4
Тип пальто со встречной складкой на спине.
– Клаус, – представился толстяк и, гордо похлопав себя по груди, добавил: – На мою. Тут, кроме меня, никто ничего интересного сказать не может.
– Вот как, оказывается, – сокрушенно вздохнула бабуля с голубыми волосами и узко развела ручками под хохот остальных.
– А что? – напыжился толстяк. – Не так уж часто можно услышать на улице что-нибудь стоящее! Правда ведь, молодой человек? – Он подмигнул Петру крохотным развеселым глазом.
– Истинная правда, – грустно кивнул тот.
– Вот видите? – загремел толстяк на всю улицу Горького. – Оценить меня способны только в России… По достоинству, я имею в виду.
– А Вы кто? – спросил Петр.
Толстый Клаус потупился, потом вскинул на Петра виноватые глазки и с огромным сожалением произнес:
– Увы, молодой человек… я капиталист. Живу на доходы с акций.
– Он паразит, – сказал высоченный блондин откуда-то с неба. – Ему бы раньше сюда приехать: уж точно оценили бы по достоинству!
Они немножко слишком выпили, эти немцы, и теперь расхаживали по безрадостной ночной Москве – сырой, бесприютной, полной закрытых магазинов и закрытых кафе… Москва-столица-мира. На следующий день они должны были уезжать и увозить с собой самые-при-ятные-впечатления. Петр немножко погулял с ними по Горького.
На прощание симпатичный капиталист отколол от пиджака большой круглый значок:
– Это Вам, Петер. От фирмы, с которой я стригу… как их… купоны. Она выпускает музыкальные инструменты. Будьте здоровы и не падайте на улицах.
Распрощались у входа в «Националь». Оставшись один, Петр на свету рассмотрел подаренный ему значок. На ослепительно белом фоне – что-то вроде флейты, под ней – огромными синими буквами – название фирмы.
Прежде чем закончить эту главу, автор хочет сообщить читателям, что только через много дней Петру удастся снова попасть в библиотеку. Еще неизвестно, получит ли он там «Руководство…», – даже с учетом того, что оно действительно в открытом доступе. Впрочем, может быть, в книге этой и нет того, чего Петр от нее ждет, – как знать! И принадлежит она, скорее всего, не Станиславу Леопольдовичу, а например, какому-нибудь философу-мистику какого-нибудь XVIII века…
«Но к концу я не помню уже, чтобы шрифт был готическим», – вздыхает Петр, спускаясь в подземный переход.
Глава ЧЕТВЕРТАЯ
Один ЗНАКОМЫЙ Бог
– Следующий!.. Здесь-билеты-сюда-зачетку-так-номер-шестнадцатый-очхорошо!.. Продолжайте-продолжайте-почему-вы-замолчали?
Последние слова относились уже не к Эвридике, которая, держа в руке экзаменационный билет «номер-шестнадцатый-очхорошо», отправилась за столик к окну, а к студентке по фамилии Гаврилова. Она исподлобья глядела на Сергея Борисовича (Парисовича, как называли его студенты: он преподавал античную литературу… – плохо) – тот вконец измотал ее, добиваясь каких-нибудь еще сведений о Гомере.
На ходу дочитав билет, Эвридика присела на краешек стула: ей можно было не готовиться. Первый вопрос – периодизация античной литературы – оказался тем самым, который (в отличие от прочих вопросов) она знала назубок: не слишком основательно готовясь к экзаменам, Эвридика, помнится, все никак не могла сдвинуться с места, постоянно пробегая глазами один и тот же параграф в учебнике – «Периодизация античной литературы». Второй вопрос был сформулирован так: «Образ Орфея в древнегреческой мифологии». Образ, стало быть, того самого героя, который «чуть-ли-не-качал-мою-колыбель», – усмехнулась про себя Эвридика. Это Орфей был виновен в том, что она, Эвридика, превратилась когда-то давно в каменный столб, – так вот теперь и живет… каменным столбом в аду. Все детство, все бесконечно долгое мучительное детство бабушка рассказывала ей на ночь второй вопрос ее билета – «Образ Орфея в древнегреческой мифологии», причем рассказывала очень и очень странно… Помнишь-Эвридика-что-с-тобой-было-раньше-давным-давно-до-твоего-рождения?.. Лет, наверное, до двенадцати, если не больше, Эвридика и в самом деле пребывала в полной уверенности, что это святая правда: про подземное царство, про царя Аида, про Орфея… про голову его, плывущую по Гебру. И так страшно далее… Временами тогда ей казалось, даже сейчас иногда кажется, что она помнит и сама: танцы на зеленом лугу, подземное царство, музыка Орфея… Но он обернулся – и все тут же пропало, как не бывало. А условие ставилось одно – не обернуться.
Заметив, что изрядно потрепанная в неравном бою Гаврилова чинно покидает аудиторию, видимо, вынудив все-таки Парисовича поставить ей тройку, Эвридика приподнялась: можно? – и перешла за стол к Парисовичу: других желающих не оказалось. Она глубоко вздохнула и, с короткими передышками, полетела по периодам, боясь только одного – остановиться: остановишься – потом с места уже не сдвинуться, застопоришься на первом попавшемся звуке… особенно "т"… или "п"… или "к"… Не думать! Периоды сошли благополучно – и подозрительный Парисович расслабился: он, кажется, любил науку главным образом за то, что она устанавливала периоды – огромное количество периодов, дикое количество! Парисович неприятно улыбнулся Эвридике и кивнул, поощряя ее ко второму, уже не интересному для него по причине отсутствия периодов, вопросу.