Книга утерянного из Евангелия

Один персонаж, ЛАЗАРЬ, который говорит с нами из круга света, окруженный темнотой.

(ЛАЗАРЬ говорит с нами из круга света, окруженный темнотой).

ЛАЗАРЬ. Попытка вспомнить, каково это – быть мертвым, все равно, что воссоздание прошлой жизни или откапывание воспоминания из глубокого детства. Нет уверенности, что ты действительно помнишь, а что выдумываешь.

Фома сказал, что не мог я умереть по-настоящему. Что я каким-то образом имитировал свою смерть или обманывал себя. Или находился в коме. Но мои сестры не сомневались, что я умер. От меня пахло смертью. Может, хорошо от меня никогда не пахло, не знаю, но я привлекал мух. И теперь я иногда слышу, как жужжат мухи, хотя их нет и в помине. Не знаю, мог ли я слышать их жужжание мертвым или помню его из того времени, когда был кем-то еще.

Я был живым. Затем стал мертвым. Потом перестал им быть. Но где я был, когда не был жив? Кем я был? Был ли я кем-то? Был ли я когда-нибудь кем-то? Был я кем-то до того, как жил?

Я смутно помню что-то

большое и темное, пролетающее мимо, похожее на летучих мышей. Ветер завывает в пещере. Листья кружат маленькими вихрями. В моем сне я продираюсь сквозь густую растительность и вижу свет, горящий в маленьком домике, окутанном темнотой. Я не знаю, помню я это или нет. Я могу это выдумывать. Думаю, немалая часть памяти – ложь. Или я просто думаю, что я мог все это выдумать, потому что не хочу, чтобы это оказалось реальным? Это было, когда я умирал? Или когда умер? Сейчас это реально? Потому что реальным это не чувствуется. Все равно, что через несколько лет возвращаешься в какое-то место, где жил ребенком. Оно чужое и знакомое одновременно. По ощущениям сон, который ты видел, когда был кем-то еще.

Сначала ты никто. Потом – кто-то. Снова никто. Теперь я опять кто-то. Но такое впечатление, словно я – кто-то, который на самом деле никто. Кто-то еще. Я – кто-то еще, им я раньше был, до того, как умер. Или до того, как жил, да только это не я. Я вхожу в большое темное здание, то ли храм, то ли театр, то ли гробница. Я вроде бы на сцене. Всматриваюсь в темноту и почти вспоминаю, кто я. Не Лазарь. Кто-то еще. Смерть – дворец разбитых зеркал.

Мои сестры спрашивают меня, видел ли я Бога, когда умер. Не знаю. Узнал бы я его, если бы увидел? Я думаю, это были летучие мыши. Что я знаю о Боге? Я думаю, это были летучие мыши. Фома говорит, любой, кто скажет тебе, будто знает что-то о Боге, лжец. Никто ничего не знает о человеческой душе, не знают даже, есть ли она. Загляни внутрь нас, и ты ничего не найдешь. Мудрость появляется из ничего. Потом туда же и возвращается.

Ребенком ты почти что вспоминаешь. Потом начинаешь забывать. Набиваешь голову все новым и новым, но продолжаешь забывать. В какой-то момент осознаешь, что забываешь больше, чем запоминаешь. Потом ты снова мертвый. Иногда ветер дует в моей голове. Откуда он берется, куда летит, я понятия не имею. Из другого места. Места, где я был другим никто. Места, где я никогда не существовал. Как теперь. Как это место. Грачи. Я думаю, это грачи. Я даже не знаю, кто такие грачи.

Это забвение, это место, где забывают, ничего определенного о нем не известно. И если ты знал, если мог вспомнить, то хотел забыть. Словно просыпаешься утром от дурного сна и надеешься, что сейчас это уйдет. Но даже самая малая толика информация, которой мы располагаем, в итоге навечно проглатывается раззявленной пастью абсолютного ничто. Чтобы понять это место, ты должен забыть Бог – аннигиляция всех мыслей. Бог – бесконечность, включающая все прочие бесконечности. Бог – мистическое ничто. Бог – это ничего.

Я никогда не прощу его за то, что он вернул меня в это место.

(Падающий на него свет меркнет и гаснет полностью).

Посвящается Татьяне Кот.

Один персонаж, САЛОМЕЯ, которая говорит с нами из круга света, окруженного темнотой.

(САЛОМЕЯ говорит с нами из круга света, окруженного темнотой).

САЛОМЕЯ. Меня выдали за моего дядю, потом за моего кузена. Это была их цель – точно знать, что мои дети будут идиотами. Но к счастью для меня, и для мира в целом, они оба уже мертвы. Моя мать также плод кровосмешения, а потому на грани безумия. Значения это не имеет. Когда я танцую, ничего значения не имеет. Все остальное просто не существует. Ирод сказал, что даст мне все, что я захочу, если я станцую для него, и я понятия не имела, что попросить, практически была ребенком, и при всей моей любви к танцам, ненавидела всех этих толстых и уродливых мужчин, рыгающих, пердящих и пускающих на меня слюни. Вот я и спросила у матери, что мне следует попросить. Может, права самой выбрать мужа? Выбрать собственную жизнь? И что ответила мне мать? Не дури. Попроси голову Иоанна Крестителя? Зачем моей матери потребовалась голова Иоанна Крестителя? Ваша догадка ни в чем не уступит моей. Рассудительность не входила в число сильных ее сторон. Возможно, причина состояла в том, что он осуждал склонность правящей семьи женить своих детей друг на дружке, потворствуя вырождению, которое вызывало кровосмешение. Я сказала ей, что не думаю, будто мне нужна голова какого-то старика. Что мне с ней делать? Посадить в саду и ждать, пока она вырастет с дерево и с ветвей будут свисать маленькие яблоки-головенки? «Не умничай, – осекла меня она. – Просто сделай то, что тебе говорят». Да, подумала я, а потом смотри, как все это обернется для тебя. Но то же самое я слышала от всех. Не умничай. Делай, что мы говорим. Ты очень красивая, и танцуешь, как ангел, и мы все хотим трахнуть тебя, это желание будет возникать у каждого, кто видит тебя, пока ты не станешь старой и уродливой, как мы, а потому заткнись и делай, что тебе говорят. Вот я и сделала. Не знала, а что мне сделать еще. Может, подумала, что на самом деле не отрубят они человеку голову только потому, что чья-то дочь-подросток этого захотела. Как же я ошибалась. На следующий день Ирод вызвал меня, и на столе стояла большая коробка, перевязанная лентой. «Открой ее», – приказал Ирод. Такой возбужденный. И слюни у него текли, как у идиота. Я посмотрела на коробку. Не хотела, действительно не хотела ее открывать. Надеялась, это шутка. Не могла в ней быть голова. Но была. Голова Иоанна Крестителя. В этой самой коробке. С днем рождения, маленькая девочка. «А теперь танцуй», – велел Ирод. Танцевать мне, конечно, не хотелось. Чего хотелось – так это облевать его с ног и до головы. Но от моих желаний в тот момент мало что зависело. Вот я и сделала то, что знала, как делать, единственное в мире, в чем была хороша. Я станцевала. «С головой, – потребовал Ирод. – Танцуй с головой». От мысли, что придется прикасаться к этой голове, меня замутило еще сильнее. Но я видела, как Ирод убивал людей, которые не выполняли его приказы. Пересилила

себя, сунула руки в коробку, достала голову, начала танцевать с ней. Глаза смотрели на меня. Танцуя, я начала плакать. Похоже, они подумали, что это сексуально, девушка, танцующая с головой мужчины, которого убила, и плачущая по ходу танца. Это были действительно самые мерзкие, мерзкие люди, когда-либо оставлявшие след на этой земле. Богатые, толстые, глупые, жестокие, самодовольные свиньи. Как я их всех ненавидела. К кому я не испытывала абсолютно никакого презрения, так это к голове. И я поцеловала ее. Слезы катились по моим щекам. Я целовала голову Иоанна Крестителя и танцевала. И он оказался очень хорошим партнером, пусть я и не могу объяснить, почему так решила. Когда музыка смолкла, я села на пол, положила голову Иоанна Крестителя себе на колени и заплакала еще сильнее. Что произошло потом, я помню смутно. Думаю, долго болела. Подхватила какую-то лихорадку, возможно, от поцелуев отрубленной головы, а может, от танцев для свиней, не знаю. Мне снились жуткие сны. В одном я стояла на холме с тремя крестами. И тремя мужчинами, распятыми на этих крестах. Я смотрела на того, что был по центру. Он посмотрел на меня и улыбнулся, не потому, что полагал, будто все образуется, но потому что любил меня, несмотря ни на что. А потом он умер. Когда я очнулась, лихорадка ушла. Конечно, я чувствовала слабость, но какие-то силы ко мне вернулись. Я потянулась к столику у кровати, чтобы взять стакан воды, и там стояла коробка. Они оставили коробку в моей комнате. Я тряхнула коробку, в надежде, что она пустая. Но нет, конечно же, нет. Голову они оставили в коробке. «Это то, что она хотела, – сказал им Ирод, – вот пусть и получит желаемое». Приказал забальзамировать голову и положить обратно в коробку. «Выбросить подарок, о котором ты просила, это смертельное оскорбление Ирода, – сказала мне мать. – Голова должна оставаться у тебя до конца твоих дней». С головой я провела в комнате так много часов. Чувствовала слабость, мучилась одиночеством, и через какое-то время начала говорить сама с собой. А потом, все еще в отчаянии, не придя в себя от лихорадки, обнаружила, что говорю с головой. И начала представлять себе, что голова мне отвечает. Пришла мысль, что я, скорее всего, схожу с ума, но, поскольку в моей семье все были безумными, на самом деле этого никто бы не заметил. Но дело в том, что комментарии головы, точнее, полагаю, голос, который я слышала в своей голове, представляя себе, что голова Иоанна Крестителя мне отвечает, высказывал такие интересные идеи. Поучительные. Даже забавные. И по ходу этих вызванных лихорадкой разговоров голова Иоанна Крестителя начала рассказывать мне об одном из его учеников, который был больше, чем ученик. Больше, чем он сам. Больше, чем кто бы то ни было. Он сказал мне, что я должна найти этого ученика и послушать его. И со временем, окрепнув телом, я покинула дворец и нашла его. Это была очень странная группа чудиков и неудачников. Так, во всяком случае, поначалу мне показалось. Но голова сказала мне: «Просто жди, и наблюдай, и слушай. Что-то там есть». Так я и поступила. И что-то там действительно было. Одна женщина подружилась со мной. Звали ее Мария Магдалена. Главный ученик их предводителя, важничающий такой рыбак по имени Петр, предупредил, что мне следует держаться подальше от Магдалены. Сказал, что она была проституткой и может повлиять на меня самым отрицательным образом. Но мне она нравилась гораздо больше, чем он. Относилась ко мне по-доброму, и вроде бы без всякой на то причины. Вы должны понимать, что за всю мою жизнь, до того самого момента, по-доброму ко мне не относился никто. Были люди, которые хотели убедить меня, что добры ко мне, но только потому, что хотели чего-то от меня. А Мария Магдалена ничего от меня не хотела. Посмотрела в мои глаза, увидела, что я полной растерянности, а заботиться о таких, как я, и было ее призванием. Вот я наблюдала, и слушала, и не всегда понимала, что слышу, но все это разительно отличалось от того, с чем я сталкивалась раньше, в этом ужасном дворце, полном этих ужасных людей, так что очень скоро я не просто следовала за этой странной группой, но и вошла в нее. Моя подруга Мария Магдалена был очень близка с их предводителем. Думаю, она понимала его лучше, чем любой из нас, определенно лучше, чем Петр, который был и грубым, и завистливым, и таил обиды, пусть даже прикидывался, что не таил. Он всегда пытался помыкать нами, но никто не обращал на него внимания, отчего он злился еще больше. Все время потел и жаловался. Фома был скептиком и весельчаком. Он не хотел связывать себя обязательствами. Иоанн был добрым и задумчивым, но боялся всего. Иуда был действительно интересной личностью. Что-то происходило у него в голове, чего я не могла понять Мне хотелось узнать его получше. Но он постоянно уходил в себя, никак не хотел делиться своими мыслями. Все там было таким ярким. Волнительным. Происходили события, которые могли быть чудесами. Могли и не быть. И каждый день я училась чему-то новому. Я чувствовала, наверное, впервые в жизни, что наше существование имеет значение. И мое тоже. «Ты очень грустная, – как-то сказала я моей подруге Марии. – Почему ты такая грустная?» Она ответила: «Потому что они собираются его убить». Я не поняла. «Кто? Почему кто-то хочет его убить? Он излечивает больных и утешает бедных. Кто хочет его убить?» «Власть имущие, – ответила она. – Власть имущие собираются его убить. Они убивают всех, кто говорит правду. Это их работа». И, разумеется, она была права. Я знала, что она права. Голова Иоанна Крестителя сказала мне, что она права. Мы, богатые, облеченные привилегиями, те, кто каким-то образом приобрел или унаследовал могущество и власть, мы всегда убиваем тех, кто пытается сказать правду. Потому что правда приносит человеку свободу. А получая свободу, ты обретаешь способность думать самостоятельно, и обычно твои мысли им совершенно не нравятся. Ты даже можешь начать осознавать, что они с тобой делают. Такого они потерпеть не могут. Вот и должны тебя убить. Я там присутствовала, при распятии. Мария Магдалена, я, его мать и несколько других женщин. Петр и остальные мужчины куда-то подевались. Они испугались. Именно женщинам достало храбрости остаться, наблюдать и скорбеть. Когда все закончилось, я села под тутовым деревом и плакала, а Мария Магдалена обнимала меня. «Не плачь, маленькая, – сказала она. – Все, что мы любим, умирает. Мы любим ушедшее. Мы любим то, что здесь и сейчас. И мы делаем то, что можем». Вот я и встала в заброшенном саду, у надгробий, под тутовыми деревьями. И я танцевала. Я танцевала в заброшенном саду. И плакала, когда танцевала. Но горе смешивалось с глубокой, иррациональной радостью. Не потому, что у меня была надежда. Но потому, что я могла танцевать. Несмотря на потерю всего, я могла танцевать. Вот я и танцевала.

Конец ознакомительного фрагмента.