Шрифт:
Жюль Мишле
Из предисловия Г. Сеайля к французскому изданию
Характернейшей чертой Мишле как историка является чувство жизни. Все, что он воспринимает, становится в его душе жизнью, одухотворяется и очеловечивается. Жизнь же коренится – в любви. А любовь Мишле, страстная и трепещущая, подобная нетерпеливо расправляющимся к полету крыльям, не имеет ничего общего с отвлеченным мистицизмом, со смутными порывами, в себе самих
Мишле не расчленяет и не рассуждает. Он чувствует жизнь явлений, точно соприкасается с ними. Он получил в дар знание языка мира. Он не искажает его, а понимает и переводит для нас на наш язык. Он не отделяет себя от других существ, а, перевоплощаясь в них, распознает в своем собственном духе тайну их бытия.
В своей книге "Ведьма", вышедшей в 1862 г., Мишле в большей степени, чем в других своих трудах, применяет метод угадывания, воскрешения прошлого, доходя в этом отношении до крайности.
Он пишет не столько историю, сколько поэму о ведьме.
Читая "Молоты", "Кнуты", "Плети", все эти трактаты, в которых глупость соперничает с жестокостью, а судьи, духовные и светские, члены инквизиции и члены парламентов, стараются перещеголять друг друга в ярости и тупости, Мишле чувствует, как пробуждается в его сердце жалость, и он становится их жертвой. При свете костров он видит не истеричку, одураченную ее собственными грезами, бедную старуху, которую нищета и невзгоды довели до состояния полупомешанной, а загадочную сивиллу, своеобразную, величественную мученицу, которую необходимо поставить на принадлежащее ей место в длинном шествии тех, кто умер за благо человечества.
Желая объяснить происхождение и роль ведьмы, это сочетание величия и злобы, Мишле не становится собирателем анекдотов, а воплощает толпу проклятых женщин в идеальном, едином существе, которое он создает из глубины своей симпатии ко всем этим безвестным жертвам. Рожденное его фантазией, это дитя мечты и действительности не имеет от него секретов. Переносясь по ту сторону засвидетельствованных историей фактов, он старается отгадать ее сокровенные мысли, распутывает их нить, видит, как они последовательно зарождаются вплоть до того момента, когда отчаяние бросает ее к ногам Сатаны.
В лице ведьмы гений женщины обнаруживает свою глубокую интуицию: она вновь открывает природу, восстанавливает его в его правах; угадывая тесную и многообразную связь между духом и миром, она предвосхищает современную науку, кладет ее основание, изучая лекарства и яды, обладая даром непосредственного проникновения в сущность вещей… Оскорбленная, озлобленная, с сердцем, исполненным ненависти, она, однако, не в силах "вернуться к природе", "вступить на ровные пути жизни" просто и чисто, она возвращается к ним "обходными путями зла". Ее острая ненависть опрокидывает не только учение, но и культ католической церкви, создает великую драму шабаша, черную мессу. Подобно тому, как раньше Мишле создал образ ведьмы, приписав ей все те чувства, которые ему подсказывала разгоряченная сочувствием фантазия, так придумывает он потом целый народ одержимых, создает их из глубины своего негодования и кидает их на шабаш в порыве дерзновенного бунта против средневекового строя жизни.
Вместе с эпохой Ренессанса кончается роль ведьмы. Она перестает быть тем, чем была раньше, жрицей Сатаны, вестницей нового мира, она торгует своим искусством, унижает его, занимаясь темными делишками и продавая любовные чары. Последние ведьмы, беарнские ведьмы, превращают шабаш в своего рода ярмарку, в публичный бал, в дни
Сатана кажется побежденным, однако его мнимое поражение равносильно истинной победе. Сатана, ведьмы, божество природы и свободного разума, теперь распространяется повсюду и вселяется в самые выдающиеся умы. Он забыл свою ненависть и свой гнев. Он уже больше не Дух Зла, он – Дух Истины, он тот, кто борется против заблуждений, он – наука, дарующая могущество и примиряющая человека с природой.
Книга Мишле обладает достоверностью не истории, а легенды или поэзии.
Если ее понимать в буквальном смысле, то легко впасть в ошибки. Если же ее понимать символически, то невольно поражаешься той гениальной интуиции, с которой автор усматривает в вековечной борьбе против идеи падшей и извращенной природы поступательное движение все того же духа, который сначала омрачен всеми темными страстями, потом становится все яснее и светозарнее, пока, наконец, от прежнего его бунта остается лишь вновь завоеванная свобода и умиротворенный разум…
Книга первая
I. Смерть богов
Некоторые писатели уверяют нас, что незадолго до победы христианства на берегах Эгейского моря послышался голос, говоривший: "Умер великий Пан".
Античное божество, разлитое во всей природе, скончалось. И радость была беспредельна. Люди воображали, что раз умерла природа, умерло и искушение. Наконец-то душа человека, так долго потрясаемая бурями, отдохнет.
В самом ли деле, однако, речь шла только о конце древнего культа, о его поражении, об исчезновении старых религиозных форм? Конечно, нет. Обращаясь к первым христианским памятникам, мы в каждой строчке читаем о надежде, что исчезнуть готова сама природа, что сама жизнь замирает, что наступают последние дни. Пробил час смерти для богов жизни, так долго укреплявших иллюзию. Все падает, рушится, поглощается пропастью. Все становится ничем.
Умер великий Пан.
В том, что боги должны умереть, не было ничего нового. Очень многие древние культы построены именно на идее смерти богов. Умирает Озирис, умирает Адонис, который, правда, вновь воскресает. Эсхил, драмы которого разыгрывались только в дни праздников богов, предсказывает им с подмостков устами Прометея, что настанет день и они умрут. Они умрут, побежденные и подчиненные титанам, древним силам природы.
Иное дело – первые христиане. Они проклинали самую природу, в ее частных проявлениях и в ее совокупности, ее прошлое и ее будущее. Они осуждали ее целиком, видели в ней воплощение зла, видели в цветке – демона. Пусть же рано или поздно явятся ангелы, которые некогда смели с лица земли города Мертвого моря. Пусть же они сложат, как покров, обманчивый образ мира и унесут его с собой, пусть освободят, наконец, святых от долголетнего искушения.