Книги крови III—IV: Исповедь савана
Шрифт:
Николсон бросился бежать. Ботинки скользили на мокрых булыжниках, и не было возможности развить большую скорость. Преследователь был уже в двух шагах позади, а его голова — прямо над Денни. Услышав выстрел, Гвен бросила трубку телефона. Подойдя к окну, она увидела, как грузная исполинская туша настигла Денни. Нагнувшись, чудовище схватило его за пояс брюк и швырнуло в воздух легко, словно перышко. Достигнув в полете высшей точки, тело повернулось и камнем рухнуло на землю. Глухой удар отозвался в Гвен мощным сотрясением внутренностей. Гигант расплющил лицо ее мужа одним ударом.
У Гвен вырвался крик. Опомнившись, она зажала рот рукой,
Гвен подняла лежащую на полу Амелию и крепко обхватила ее руками. Она прижала голову девочки к своей шее, чтобы та не видела этого кошмара. Шлепанье тяжелых шагов становилось громче. Кухню заполнила зловещая тень.
— Укрепи мои силы, Господи!
Чудовище заслонило оконный проем. Искаженное сладострастной гримасой лицо расплющилось на мокрой поверхности стекла, сразу же треснувшего и осыпавшегося градом осколков на тело исполина. Великан ощущал запах ребенка. Он хотел только этого ребенка. Он скоро получит мясо ребенка.
Чудовище оскалилось, словно смеялось над непристойной мыслью. Оно чавкало пастью, как кошка, придушившая мышь и приближающая зубы к лакомому блюду. С челюстей гиганта стекала слюна.
Гвен проскочила в прихожую. Чудовище уже протискивалось в дом через оконную раму. Запирая дверь, женщина слышала, как крушатся деревянные створки, как падает на пол кухонная утварь. Гвен двигала мебель и нагромождала ею вход: столы, стулья, вешалка для пальто. Все это, конечно, будет раздавлено в щепки, но ничем другим она не могла защититься. Амелия сидела на полу, где ее оставила мать. Лицо девочки казалось пустым и спокойным.
В прихожей нельзя больше оставаться. Наверх. Да, наверх. Подхватив девочку — легкую, словно пух, — Гвен заспешила к лестнице Шум на кухне внезапно стих. Она остановилась почти у цели, поднявшись выше середины лестницы.
Внезапно она засомневалась в реальности происходящего, в самом существовании чудовища. Тишина и спокойствие царили внизу. Только частицы пыли медленно падали на подоконник, на увядающие цветы. Ничего другого там нет. Ничего и никого.
— Мне это снится, — произнесла Гвен.
Да, это так.
Она села на кровать, где они с мужем спали уже восемь лет. Попробовала разобраться в происходящем.
Наверное, она видит сон. Кошмар вызван месячными и подсознательными фантазиями об изнасиловании, поэтому ей и привиделся ужасный преследователь. Уложив Амелию на розовую подушку, набитую гагачьим пухом, Гвен прикоснулась к холодному лбу девочки. Денни ненавидел розовый цвет, но все-таки он купил розовое постельное белье. Для нее…
— Мне это снится, — шептала Гвен, медленно спускаясь по лестнице.
Комната погрузилась во мрак. Гвен повернулась — сон продолжался. Она знала, кого сейчас увидит.
Он был там — герой ее кошмара. Подтягиваясь на широко разведенных паучьих ручищах, схватившихся за раму верхнего окна, он показывал свои отвратительные клыки.
Амелия! Гвен бросилась обратно в спальню, схватила девочку в охапку и побежала к двери. За спиной грохнуло разлетевшееся стекло, впустив в комнату холодные потоки воздуха. Преследователь уже здесь.
Она заметалась и рванулась к лестнице. Но он был рядом. Совсем рядом.
Гвен уже не могла спрятаться или сопротивляться. Ее ослабевшие руки недолго боролись за Амелию и тянули ребенка к себе.
Дитя вскрикнуло, умоляюще глядя на мать. Пальцы ребенка потянулись к ее лицу, расцарапав щеку, и Гвен выпустила дочь.
Кошмар продолжался, и Гвен была не в силах больше его выносить. Перед глазами ее все поплыло и закружилось. Потеряв равновесие на верхней ступеньке, она пошатнулась и упала вниз. В круговороте пространства мелькало раздавленное личико Амелии, хрустящее под нажимом острых зубов. Голова Гвен стукнулась о перила, шея хрустнула. Последние шесть ступеней она преодолела уже мертвой.
Когда над Зелом начали сгущаться сумерки, дождевая вода уже почти впиталась в капилляры почвы. В самой низине, которая еще недавно выглядела как группа островков среди серой глади моря, вода возвышалась над поверхностью лишь на несколько дюймов, отражая умиротворенное небо. Приятно для глаз, но неудобно для ног. Преподобный Кут упорно уговаривал Деклана Эвана сообщить в совет округа о засорении сточных каналов. Уже третий раз он повторял, как это важно для жителей, но Деклан застенчиво краснел и отговаривался.
— Прости, но в моем положении… Я же не…
— Я все понимаю. Но, Деклан, кто, кроме тебя, способен нам помочь? Ты же не бросишь нас в беде?
Он сверкнул глазами в сторону священника. Властный взгляд, пронзающий насквозь.
— Но ведь на следующий же день дождь опять забьет каналы грязью, — ответил Деклан.
Кут развел руками: как можно спорить с этим упрямцем. Он использует прописные истины для того, чтобы его оставили в покое, не обременяя лишними заботами. Он продолжал бы настаивать на своем, но были и другие злободневные вопросы, которые необходимо обсудить со священником. Прежде всего — воскресную проповедь. По какой-то загадочной причине Куту никак не удавалось ее написать. Каждое слово, сколь бы убедительным и возвышенным ни считал его автор, становилось пресным и лишенным смысла, едва попадало на бумагу. Словно тяжесть, разлитая в сегодняшнем воздухе, давила на Кута Она делала его дух приземленным, не давая воспарить. Кут подошел к окну. Он стоял к Деклану спиной и потирал ладони — их охватывал зуд. Наверное, снова экзема. Он не знал, как перейти к новой теме, с чего начать. Ему казалось, что он потерял способность разговаривать в тот самый миг, когда это жизненно необходимо. Ни разу за сорок пять лет жизни ему не приходилось оказываться в таком положении.
— Я пойду? — спросил Деклан.
Кут покачал головой.
— Останься на минутку, — задумчиво попросил он, повернувшись к священнику.
Лицо двадцатидевятилетнего Деклана Эвана казалось лицом усталого пожилого человека: бледные потускневшие черты, лысеющая голова.
«Как этот измученный страдалец может послужить моему спасению? — думал Кут. — Чем он может помочь?»
Ему стало смешно. Вот почему он затруднялся говорить: он чувствовал, что это ни к чему не приведет, что священник все равно не поймет его. Он не был ни глупцом, ни сумасшедшим — он был человеком, облаченным в сан и посвященным в христианские таинства. На пятом десятке жизни ему открылась крупица истины. Он был одарен ею, как чудесным подарком, ниспосланным творцом. Деклан поднимет его на смех, если все ему рассказать.