Книги лжепророков
Шрифт:
Очнулся он уже в полицейском участке; о том, что это был именно участок – свидетельствовал сначала специфический запах, а затем, когда Одиссей открыл глаза – решетка, отделяющая место его «отдыха» от коридора, по которому время от времени шныряли люди в форме. Алекс со Славой, сидевшие на шконке напротив, увидев, что Одиссей подаёт признаки жизни – обрадовались, как дети.
– О, живой! А ты говорил – в больницу! – Слава подошёл к Одиссею и, сочувственно покачав головой, добавил: – Ты б нам сказал, что навыков в рукопашке у тебя негусто, мы б чё другое придумали.… О как тебя разделали! – Чуть покровительственным тоном добавил он (хотя здоровенный, быстро наливающийся сине-зеленой темнотой, бланш под левым глазом Славы вовсе не говорил уж о каком-то его совсем немыслимом мастерстве в рукопашном бою).
Одиссей попытался встать; голова бешено закружилась, но он, отстранив пытающегося ему помочь Алекса – всё же сел на шконку. Ого! Однако.… Во рту – мерзкая каша из сгустков крови и осколков зубов, левая скула пылает, как будто на неё компресс из уксусной эссенции наложили, почки болят так, как будто в них – камни величиной в кулак. Повесились, однако…
Одиссей, не имея возможности говорить – рукой указал Славе на стоящую в углу урну, и, когда тот поднёс её поближе – старательно, в три приёма, повыплёвывал изо рта чёрные сгустки крови и костяное крошево, стараясь уберечь язык от торчащих во рту обломков бывших зубов. Алекс подал ему здоровую железную кружку с тепловатой и отдающей каким-то лекарством водой – и Одиссей прополоскал рот, выплёвывая розовую пенящуюся воду в ту же урну.
Ну что ж, вроде полегчало, хотя рваные лохмотья ткани внутри ротовой полости продолжали сочиться кровью; Одиссей поставил урну у своих ног, чтобы иметь возможность эту кровь сплёвывать. Блин, хоть бы не все зубы вынес ему этот фанат «Леха»… А кстати, интересно, чем закончилась драка? Он осмотрел своих товарищей – кроме фингала у Славы, других видимых повреждений у них не наблюдалось. Интересно, а что с противоположной стороны?
– А где наши… оппоненты? – спросил он у Алекса, едва ворочая языком в непривычной для того среде; пока рваные раны во рту заживут, да пока удастся как-то решить вопрос с протезированием – он знал, что ему еще придётся намучиться, сплёвывая кровь и раня язык об осколки зубов…
Алекс улыбнулся.
– А в больнице! Тебя тоже хотели туда свезти, но Слава запротестовал, объяснил тут капитану, что нам срочно домой надо, а в больничке вся песня может затянуться. Да и выбитые зубы дома у нас лечить не в пример дешевле… Тебе что-то вкололи, чтобы сердце не остановилось от шока – и сюда привезли. А наших гавриков – прямиком в травму; ты там одному ребро сломал, а у двоих – благодаря нам со Славой – проблемы с челюстью и перелом предплечья. Повреждения не шибко серьезные, но и не шутейные, так что ребятишки недельки три будут отдыхать у здешних травматологов.
– А кто… виноват? С юридической… точки зрения?
Алекс насмешливо оглядел Одиссея.
– Ну, вот как ты думаешь, если двадцать свидетелей в один голос заявили, что первым тебе впаял познаньский фантик – кого здешние мусора объявят крайними? Меня капитан полчаса уламывал заяву не писать – дескать, у них из-за этих фанатов и так постоянные проблемы, зачем мы будем им статистику портить, всё равно мы ж тут правосудия дожидаться не станем.… В общем, разрешил я ему себя уговорить; к тебе сейчас доктор придёт, осмотрит, определит степень повреждений – и, ежели он признает тебя транспортабельным, то мы переночуем в гостинице и утром чухнем в Варшаву. Бумагу я уже выправил, там менты подтверждают своим честным словом, с подписями и печатями, что у тебя, Алексея Татаринова, во время драки был похищен паспорт. Данные которого они, блин, не поленились у рецепторши нашего отеля списать, службисты.… У тебя вообще как самочувствие?
Хм, хороший вопрос…
– Утром буду, как штык. А пока полежать бы часов десять… – Чёртовы обломки зубов ужасно мешали говорить, язык то и дело царапался о них; было не столько больно, сколько неприятно.
Алекс кивнул.
– Завтра утром и решим; может, сразу поедем, а может – ежели тебе будет не шибко комфортно – подождём денек, над нами не каплет. Гут?
Одиссей кивнул, соглашаясь.
В коридоре мелькнул белый халат – и в сопровождении сержанта в арестантскую вошёл пожилой коренастый врач с усами а ля Пилсудский, всем своим видом внушающий уважение к медицине вообще и к гарволинским эскулапам – в частности.
Медицинский осмотр много времени не занял. Послушав Одиссея, внимательно исследовав его ротовую полость (а, заодно, заставив хорошенько прополоскать её раствором марганцовки и какой-то вонючей жёлтой жидкостью), задав дежурные вопросы о тошноте и головокружениях (понятно, эскулап подозревал сотрясение мозга), и, выписав пяток разных наружных и внутренних лекарств для заживления его ран – врач признал пострадавшего в драке ограниченно годным к транспортировке на близкие расстояния, то бишь – до Варшавы и Бреста. Затем они по несколько раз расписались в разных полицейских протоколах, подписали отказ в возбуждении дела по факту избиения, а напоследок (уже у крыльца полицейского участка, за кустом акации) Алекс еще и маханул с двумя сержантами и весьма довольным таким решением щепетильной проблемы капитаном по стакану коньяка в знак нерушимой белорусско-польской дружбы.
Одиссей рассмотрел бумагу, выданную для него Алексу в гарволинской полиции. Теперь он Алексей Татаринов, житель города Бреста, коммерсант… Непрошенная горечь подобралась к горлу; неизвестно, кем он станет послезавтра, после пересечения границы – но Александром Леваневским ему уж точно в ближайшие годы не бывать! Он перестал им быть в ту секунду, когда, углядев в ночи возвышающиеся в кузове арендованного Яношем Фекете грузовичка картонные коробки – сиганул вниз с третьего этажа тюремной больницы, немало опасаясь промахнуться. С этого момента Александр Леваневский на долгие десять лет становился разыскиваемым венгерской юстицией (а, кстати, и Интерполом) беглым уголовным преступником, и уже никак и никогда, никаким образом не сможет, не рискуя оказаться вновь за решеткой, навестить родной дом и погреться у домашнего очага. Мама, знакомые, родственники, друзья.… Всё это еще только придётся забыть, а потом ещё нужно будет найти в себе силы решительно перечеркнуть тридцать три года прожитой жизни – и начать всё с чистого листа. Знать бы сейчас – сможет ли он сделать это?
Он достал из внутреннего кармана фотографию с надписью на обратной стороне, сделанной почти два года назад карандашом для век. Вот так-то, милая Герди.… Твой Александр Леваневский, которого ты знала раньше – четыре дня назад превратился в бесправного беглеца, растворившегося на просторах Евразии, в неуловимый миф и бесплотный призрак когда-то существовавшего человека; и теперь в твою дверь постучит – если, конечно, ему еще удастся это сделать – совсем другой человек. Узнаешь ли ты его? Примешь ли? Да и захочешь ли принять?
Я очень хочу верить, что произнесенное тобою два года назад в тюремной больнице Будапешта обещание всё еще в силе, что ты по-прежнему ждешь меня, каждый вечер в шесть часов вглядываясь в сгущающиеся сумерки. Я верю в тебя – и только эта вера заставила меня перешагнуть через оконный пролёт и прыгнуть в казавшийся сверху таким маленьким кузов грузовичка; вера и надежда, порождённая ею. И ещё любовь – потому что нельзя человеку жить без любви; я знаю, что до сих пор жив лишь потому, что люблю тебя, Герди.