Книги моей судьбы: воспоминания ровесницы ХХв.

Лихачев Дмитрий Сергеевич

И вот в середине 1930-х годов Александра Михайловна как-то зашла в Библиотеку. Я восторженно ее встретила. Она очень удивилась такому радушию. Я рассказала ей, что в юности была увлечена ее идеями. Александра Михайловна меня и спрашивает: "Ну и что, вы по моему совету действовали?" Я опустила глаза и сказала: "Нет". И рассказала, что мы с мужем действительно первые несколько месяцев нашей супружеской жизни жили в разных городах — я в Москве, он — в Киеве, но я только и думала о том, чтобы он поскорее приехал ко мне. И все равно где жить: в подвале, на чердаке, где угодно, но только быть вместе. На это она сказала: "Ну вот, видите, значит, я не сыграла в вашей жизни никакой роли…" Я помню, она была очень хорошо одета: строгий черный костюм с черной же бабочкой, такого немного мужского типа. Она была еще интересна в свои 60 лет. После этого мы встречались несколько раз, но вскоре она уехала послом в Швецию.

В августе 1924 года переехала к нам в Москву и Анна Ивановна. Она прожила у нас более 20 лет до своей кончины в 1946 году. В семье Москаленко

она провела всю свою трудовую жизнь, начавшуюся в пятнадцатилетием возрасте. Она была для нас как родная. Вырастила наших детей — сына Адриана и дочь Марианну.

28 сентября в 2 часа дня в родильном доме на Девичьем поле в клинике профессора М.С.Малиновского родился Адриан, Ринуська, Рина [10] . По-моему, это было воскресенье, так как моя сотрудница Елена Емельяновна Киричинская называла Рину "Sonntags Kind" ("Воскресное дитя"). Имя Адриан дали по моему предложению (ожидали девочку, и для нее имя давал Василий Николаевич — Марианна). В родильном доме я занималась римской историей: готовилась к сдаче экзамена в МГУ, и имя римского императора Адриана попадалось очень часто, понравилось оно и Василию Николаевичу. Запросили бабушку в Киеве, она согласилась — в святцах это имя значилось, даже известна была икона святых мучеников Адриана и Натальи. Молока у меня было достаточно, мальчик не плакал и был доволен, днем приносили его кормить ко мне в Библиотеку в Исторический музей, ночью не кормила. Василий Николаевич и Анна Ивановна были в него влюблены и надышаться на него не могли. Я впервые почувствовала, что такое семья, и была счастлива. Огорчало отсутствие денег. Мои сбережения все ушли на ремонт квартиры и одежду для ребенка. Сбережения Василия Николаевича — золотые монеты, привезенные в мешочке в Москву, таяли на глазах. Мы меняли их в Госбанке, при этом по очень низкому курсу, и тратили на питание. Анна Ивановна первый год не знала, что такое экономия, и сбережения быстро ушли, и материально жить стало трудно.

10

Рина, Ринуська, Ринушка — домашние имена Адриана Рудомино.

На всю жизнь у меня остался страх от происшествия, случившегося в поездке в Латвию летом 1925 года. Я с девятимесячным Адрианом собралась на отдых на Рижское взморье. Визы прислала Эльза Мюндель — двоюродная сестра моей мамы, жившая в Риге. Я предполагала поехать с Анной Ивановной, но тетя не прислала для нее визы, и мне пришлось ехать одной с крошечным сыном. (Василий Николаевич в это время был в командировке в Воронеже.) Я навестила всех родственников и заскучала: мне было очень одиноко на взморье, хотелось домой. На обратном пути на границе в Себеже я была в таможне с вещами, а Адриана отдала на перроне на руки соседу по вагону, но его тоже потребовали в таможню, и он не нашел ничего лучшего, как оставить мальчика стоять у одной из скамеек Когда я увидела своего, еще грудного, сына, одиноко стоявшего на совершенно пустом перроне, то подумала, что умру от страха. Все обошлось, но урок мне был на всю жизнь.

Осенью 1925 года в Москву из Одессы переехала и Мария Николаевна, мать Сережи Королева, сестра Василия Николаевича. Ее муж Григорий Михайлович Баланин был переведен на работу в Московский институт инженеров железнодорожного транспорта. Через год и Сережа Королев перевелся на учебу из Киевского политехнического института в Московское высшее техническое училище и жил у родителей. К этому времени Юрий Николаевич и тетя Ольга Яковлевна с дочкой Светланой жили в Москве. Таким образом почти вся семья Москаленко, за исключением бабушки и младшей сестры Анны Николаевны, оставшихся в Киеве, съехалась в Москву. Жили, хотя раздельно, но дружно, часто гостили друг у друга, были в курсе дел и событий жизни каждого и чем могли помогали друг другу.

Сережа Королев быстро повзрослел, мало-помалу разница в годах между нами исчезла, и мы с ним подружились. Приходя в гости к Баланиным, мы зачастую заставали в комнате Сережи, служившей первое время и столовой семьи, молодых людей, которые увлеченно что-то чертили на досках на большом обеденном столе, обсуждали, спорили, не обращая на нас внимания. Мария Николаевна просила Сережу освободить стол: "Еще минуточку, еще минуточку", — в свою очередь просил Сережа мать, но эта "минуточка" продолжалась слишком долго, и Мария Николаевна, потеряв терпение, накрывала в другой комнате маленький раскладной стол. Среди товарищей Сережи того времени хорошо помню Юру Победоносцева и Петю Флерова, которых встречала много раз и потом.

Помню, Сережа всегда был чем-то занят, всегда спешил куда-то. Честно говоря, я тогда не очень даже верила в его "занятость" и часто считала, что это просто отговорка молодого человека, торопившегося на свидание или в компанию своих товарищей. Сейчас я вижу, как сильно ошибалась, недооценивала и его самого, и его работу того времени. Но так всегда было, есть и будет: когда рядом с тобой живет одаренный, талантливый и, может быть, гениальный человек, то не сразу разглядишь — большое видится на расстоянии. Тогда, в конце 1920-х годов, Сережа только заканчивал институт, особенно ничем не выделялся, был сравнительно скромен и в наших глазах еще ничем себя не проявил. А уверения Сережи в исключительной важности его работы не принимались всерьез. В семье, во всяком случае, многие из нас, молодых, тоже

считали свою работу исключительной, в том числе и я. Возможно, именно на этой почве мы с Сережей нашли общие интересы и сблизились. Сережа часто жаловался мне, что его работу мало кто знает и понимает, мало кто поддерживает и ценит, многие не верят в ее будущее, в ее успех. Зачастую, говорил он, приходится пробивать каменную стену лбом и не всегда удается добиться положительного результата. Его увлеченность, его преданность своим идеям, постоянная борьба за претворение их в жизнь мне были близки. Я тоже считала свою работу по созданию Библиотеки иностранной литературы и пропаганде иностранных языков важной, была беспредельно предана ей, и мне тоже приходилось бороться, упорно доказывать необходимость существования такой библиотеки для развития культуры нашей страны. Словом, у нас всегда находились интересные темы для беседы, и это еще больше укрепляло нашу дружбу. В дальнейшем я поняла, чего добивается Сережа, поверила в него и в серьезность его работы.

По его рассказам я знала, что еще школьником в Одессе он мечтал строить планеры. Об его участии в осенних полетах в Коктебеле на планерных состязаниях знала вся семья. Случилось, что во время одной из его поездок в Коктебель был сильный ураган, который угрожал целости аппаратов. Однако находчивость Сергея и быстрота действий в переброске аппаратов в близлежащий овраг спасли планеры от гибели.

Помнится и другой случай. При испытании новой машины Сергея, кажется СК-4, летчик Кошиц потерпел аварию. К счастью, летчик отделался лишь ушибами. Этот случай вызвал большое беспокойство в семье. Все увидели, как опасна работа Сергея и его товарищей. От самого Сережи трудно было добиться подробностей. О значении и результатах этих полетов мы узнали из специальных журналов по авиации. В одной из статей давалась положительная характеристика планеров Королева. Там же мы прочитали о том, как пилот Василий Степанченок сделал первые "мёртвые" петли на планере Сергея. Сам Сергей именно в эти дни тяжело заболел брюшным тифом и лежал в госпитале в Феодосии. Помню волнения в семье, когда Мария Николаевна привезла в Москву больного Сережу с осложнением после тифа — воспалением среднего уха. Помню, как мужественно он вел себя во время трепанации черепа и как, возвратившись из московской больницы, уже дома, с перевязанной головой, окруженный чертежными досками, яростно работал.

ГБИЛ, Красная площадь, 2

Обосновавшись в самом центре Москвы, в здании Исторического музея на Красной площади, Библиотека стала привлекать все больше научных работников, учащихся, литературоведов, переводчиков, а также старой московской интеллигенции, составлявшей в ту пору высокий процент постоянных читателей. Но главное — переезд в центр Москвы привлек нового читателя, особенно жаждущую знаний молодежь, привел к значительному росту посещаемости Библиотеки.

Хотя помещение Библиотеки в здании Исторического музея не соответствовало требованиям, предъявляемым к публичным библиотекам, я была счастлива. Расширение деятельности Библиотеки ограничивалось малой площадью "царских комнат" Исторического музея. Музей был тоже недоволен тем, что мы занимали интересные и богатые апартаменты Александра III. В декабре 1925 года нам передали помещение бывшей квартиры заместителя директора Исторического музея профессора МГУ Юрия Владимировича Сергиевского — брата знаменитого языковеда, тоже профессора МГУ Максима Владимировича Сергиевского. Он переехал в квартиру на Покровском бульваре, а его пятикомнатную квартиру, с отдельным выходом в Воскресенский проезд к воротам Бориса Годунова и часовне Иверской Божией Матери, передали Библиотеке. Задняя дверь квартиры соединялась с помещением Исторического музея. Квартира была обыкновенной, без роскошных стен, потолков и дверей, но с хорошим расположением комнат и в два раза больше по площади "царских комнат". Так что мы смогли там организовать и читальный зал, и отдел выдачи книг на дом, и выделить комнаты, где занимались иностранными языками и где проходили консультации (так называемые учебные кабинеты). Выкроили место и для справочно-библиографического отдела. Хорошо расположился уже большой каталог и Бюро по выписке книг из-за границы, которого вскоре мы, увы, лишились.

Библиотека практически занялась вопросом создания своего читателя, для чего надо было сначала обучить его иностранным языкам. В "Положении о Неофилологической библиотеке" 1921 года среди основных пунктов центральное место отводилось задаче "дать изучающим иностранные языки возможность вести под опытным руководством библиотекарей-языковедов серьезные и систематические занятия языком и литературой от начальной стадии до научного исследования".

Таким образом, с первых дней одной из профилирующих задач Библиотеки становится практическое обучение иностранным языкам.

Именно тогда, в Историческом музее, Библиотека становится пионером общественного движения "Иностранные языки — в массы". В Библиотеке расширилась консультационная база, открылся консультационный зал, где известные московские языковеды (Б.А.Грифцов, И.А.Кашкин, Р.К.Розенберг, С.С.Игнатов) проводили коллективные и индивидуальные консультации по семи иностранным языкам. Читателям, самостоятельно работавшим над переводами, помогали разобраться в особенностях языка и грамматики, объясняли трудные места, оказывали помощь в подборе необходимого материала и учебных пособий. Библиотека превратилась в научно-вспомогательный центр, обеспечивавший научные учреждения АН СССР, университеты, редакции газет и журналов, наркоматы, театры, музеи.