Книгоноши
Шрифт:
Убитого завезли в местечко и положили на рядно в густую траву у забора волостного правления. Положили с умыслом, чтобы парня опознали. Вольке оставил там прапорщика, а сам отправился в уезд докладывать.
Буткевич злился. Поручик снова спихнул на него самое неприятное. Смотреть на убитого неприятно: молодой, белокурый, волосы волнистые, на мертвом лице — удивленное выражение… Жаль парня. И потом, даже если крамолу нес, зачем же сразу стрелять? Нужно было попытаться поймать его живым. Живодер этот Вольке, и все
…Молодой белокурый парень лежит на рядне в густой траве.
К вечеру траву эту сильно попримяли. Весть о том, что убили какого-то книгоношу, быстро разлетелась по окольным деревням. Люди шли и шли. Некоторые останавливались возле мертвого и долго разглядывали лицо, над которым уже начинали виться мухи. Но стоило старшине спросить у кого-нибудь:
– Что, узнаешь? — и человек, опуская голову или глядя прямо в глаза волостному, равнодушно пожимал плечами.
— Откуда мне знать? Нет, не знаю.
Это походило на настоящий заговор молчания. Злясь на все происходившее и заодно на то, что приходится, словно ворону, сидеть над убитым, Буткевич нервно спросил у волостного:
– Неужто и вы не знаете? Ведь ваша волость.
— Откуда мне знать? — совершенно так же ответил волостной.
Никто ничем не выдал, что знает убитого. Даже движением. Даже случайно.
Среди приходивших Буткевич заметил Ганусю. Подошла, ладненькая, синеглазая, в синем с желтыми цветами платке, молча постояла над убитым и пошла прочь.
Он нагнал ее, попытался остановить и увидел, что глаза у нее холодные и чужие.
— Стреляете, — проговорила каким-то темным голосом.
Прапорщик молчал.
— Стыдно, пане Олег.
— Это не я, это Вольке, — словно мальчишка, попытался оправдаться Буткевич и покраснел.
– Я знаю, пане, — сказала. — Но как вы… могли?
Она смотрела на него самым чужим и страшным взглядом: он стоял перед ней такой пристыженный, в глазах было столько горечи и обиды, что она опустила взор.
— Что же это вы? — спросила слегка другим тоном. — Как же это вы?
И в глазах ее мелькнул отсвет того восхищения, с которым всегда на него смотрела! Но помимо восхищения увидел он и другое — слезы не слезы, а что-то вроде безнадежного прощания с чем-то дорогим.
— Не нужно так, Гануся, — все еще преодолевая неловкость, попросил он. — Я ведь… полюбил вас.
Она молча покачала головой, отказывая в милосердии.
— Нет… нет…
И пошла прямо на него, словно перед ней было пустое место. Потрясенный, он отступил. Растерянно смотрел, как она шла по заросшей травой улице, как завернула за угол деревянного костела и исчезла. И тогда застонал от стыда и позора.
А парень все еще лежал в вытоптанной траве, и люди подходили к нему, смотрели и отходили. Так продолжалось целый день. Под вечер приехал из уезда злой Вольке. Куда-то исчезла его ангельская улыбка. Лицо напоминало лицо оруженосца, подающего рыцарю кинжал, чтобы тот добил поверженного врага.
Раздеваясь, смывая во дворе правления пыль (вода трижды становилась черной), вытираясь суровым полотенцем, бросал:
— Сейчас поедем на кордон… Никто не опознал?.. И неудивительно. Дикари!.. Вандалы!.. Индейцы… Уничтожать их, как собак!.. Молчат или клянут… Я знаю, хоть бы кто слезинку выронил… Орали на меня в уезде… Майор… Ничего, сейчас вот только горло промочу — и на кордон… Я им покажу… Кровью харкать будут.
Только за чаем он немного успокоился. Высыпал перед собой на стол книжки из лубяного короба, пил чай и смотрел на них злыми, как у луня, глазами.
— Тутошних им, видите ли, захотелось… Шайзе… А живут с телятами… Уничтожать их…
– Что же, и меня уничтожить? — с усмешкой спросил Буткевич.
— Вы — другое. Вы цивилизованный человек. А это — навоз.
Покрутил головой.
— Ох и орали! Говорят, в губернии снова появились подметные письма. А в них слова — что министров душить надо…
– Так и написано?
– Ну, не совсем так. Но — смысл… Приехал из губернии жандармский майор… После разговора с нашим трухлявым воротом отозвал меня в сторонку. Сказал, что если контрабанда не прекратится, то самого заядлого контрабандиста прикончит без суда и следствия: край, мол, глухой, лесной. Кто разберется? Может, в перестрелке погиб? Контрабандисты, они же… вооружены.
– Это ведь разбой.
— Не разбой. Борьба с контрабандой. А контрабанда — она и есть контрабанда, книги это, английская ткань или табак.
Солдат, стороживший убитого, осторожно приоткрыл дверь и боком протиснулся в комнату.
— Тебе чего, Адриан? — спросил Вольке.
— Похоронить надо бы… Целый день на солнце…
— Тьфу!.. Ты бы еще что-нибудь аппетитное за чаем сказал.
— Так как прикажете?
— Пожалуй, можно будет отдать парня… Попу либо ксендзу, кто там у них… Все равно ничего не скажут.
– И еще… Там человек стоит, — сказал солдат. — Вас спрашивает.
– Пусть подождет, — буркнул Вольке. — Не видишь, чай пью. Ничего с ним не сделается, с твоим человеком.
– Старик.
— Тем более.
Буткевич выглянул в окно. Неподалеку от трупа стоял человек лет шестидесяти, костлявый, но еще довольно крепкий. Удивили ступни его ног. При росте ниже среднего они казались огромными и плоскими.
"Как у полесского злодея", — подумал.
Человек стоял, сложив большие морщинистые ладони. Опирался ими на длинный дорожный посох. Выцветшие голубые глаза немного недоуменно, но спокойно смотрели на убитого.
Только что-то уж больно низко опустил седую, как одуванчик, голову.