Книжица наших забав
Шрифт:
Ландграф Людвиг, человек без меры жестокий, умирая, велел своим друзьям, чтобы по смерти надели на него цистерцианский куколь. Так и сделано. Один рыцарь, видя умершего в иноческом облачении, молвил сотоварищам: «Кто сравнится с господином моим во всякой доблести? когда был мужем брани, никому его было не превзойти; когда сделался монахом, никто прилежней его не хранит молчание!» По расставании с плотью душа ландграфа явилась ко князю бесов, сидевшему поверх тартарийского кладязя с чашею в руке. «Добро пожаловать, любезный друг, – молвил владыка тьмы, – покажите ему (обратясь к своим клевретам) наши пиры, наши закрома, наши погреба да приведите обратно». Ландграфа отвели в места мук, где плач и скрежет зубовный, а затем вернули к сатане, сказавшему: «Испей, друг мой, из моего кубка». Несчастный противился, но, крепко принуждаемый, пригубил поневоле, и тотчас серный пламень хлынул из его глаз, ушей и ноздрей. «Теперь, – примолвил сатана, – ты увидишь и мой колодезь, с бездонною
#И_Сатана_привстав_с_веселием_на_лике
Где-то в северной Ирландии лежал в доме один человек, мучимый болезнью по бесовскому действию. Ночью он слышал, как бесы говорили меж собой: «Смотри, как бы этот убогий не дотронулся до постели или подстилки того лицемера, не то ускользнет из наших рук». Он уразумел, что речь о святом Малахии, которому недавно довелось переночевать в этом доме. Подстилка была на прежнем месте; больной пополз к ней. «Держи его, держи! – завопили в воздухе, – уходит подранок!» Но, чем громче они кричали, тем упорней он работал коленями. Он добрался, взобрался на кровать и давай возиться на подстилке, а кругом раздавался плач: «Сами себя одурачили; улизнул!..» Тут ушел страх, который терпел он от бесов, а с ним и болезнь (Bern. Clar. V. Mal. 20).
Один епископ, путешествуя, остановился на речном берегу отдохнуть. Вдруг ему послышался голос из речного русла: «Час пришел, человек не пришел». Встревоженный епископ, мысля, что здесь не без тайны, ждет, что же за этим последует. Смотрит: вот показался некий клирик, скачущий со всей поспешностью. Он шпорит коня, торопясь перебраться через реку, епископ же велит своим людям не мешкая преградить ему дорогу. Юноша мчится, стремясь на полном скаку въехать в реку, а люди епископа принуждают его сдержать бег. «Расступитесь, прошу, – говорит он, – пропустите; королевский приказ меня гонит. Это дело неотложное; королевская тайна настоит, неодолимая нужда повелевает». Но удерживают юношу силой, а епископ заставляет его разделить с собою ночлег. Когда епископа одолел сон, юноша нашел сосуд с водой, сунул в него голову и захлебнулся насмерть (Petr. Dam. De var. mir. 8).
Иные считают, что звезда волхвов, свершив свою службу, упала в колодец в Вифлееме, и там внутри ее видно (Gerv. Tilb. Ot. imp. I. 5).
Капеллан одной знатной дамы, человек мирских привязанностей, паче всего преданный забавам охоты, умер и был погребен в монастыре Мелроуз. Дальнейшие события яснее ясного открыли его порочность: он начал подниматься из гроба, а как блуждать по монастырю ему мешала святость места, он избрал поприщем для своих затей дом своей бывшей госпожи и прогуливался вокруг ее спальни с воплями и бормотаньем. А поскольку не все любят этот жанр, дама, удрученная и встревоженная, поведала о происходящем одному из монахов, прося молиться за нее усердней обычного. Дама щедро благотворила монастырю, и монахи привыкли ее уважать, потому ее собеседник обещал ей скорое избавление по милости Божией, а сам, вернувшись в монастырь, взял себе в помощь одного решительного монаха и двух крепких парней и ночью стал с ними сторожить на кладбище. «Уже миновала полночь, а ничего ужасного не появилось», – с оттенком разочарования замечает автор. Наконец они решили, что организатор вечеринки останется, а остальные трое пойдут в ближайшее жилье погреться. Так и сделали. Дьявол счел этот момент удачным и немедленно пробудил труп в гробу. Завидев его издали, монах сперва оцепенел от мысли о своем одиночестве, но потом ободрился и уметил приближающегося мертвеца топором. Тот застонал, оборотился и кинулся назад, а монах, совсем развеселившись, пустился следом. Могила зевнула, приняла жильца и затворилась. Тем временем отогревшиеся участники мероприятия вернулись и с досадой услышали, что все пропустили. Тогда они решили выкопать преступного мертвеца из могилы, немедля взялись за дело, и на рассвете он предстал их очам, с большой раной на теле и в полной кровью могиле. Его вынесли из монастырской ограды и сожгли, а прах развеяли (Will. Newb. Hist. Angl. V. 24).
Похожая история, тоже рассказанная Вильяму человеком, заслуживающим всяческого доверия, произошла в замке Аннантис. Пришел туда из йоркских краев один человек дурного поведения, знакомый владельцу замка, поселился и женился. О жене его ходили сплетни, и он терзался ревностью. Чтобы испытать ее нравственность, человек дурного поведения однажды притворился, что отправился в дальний путь, а сам тайком вернулся в дом и спрятался на балке над кроватью жены. Недолго пришлось ему ждать: он увидел, как она распутничает с юношей-соседом, и от негодования так завозился, что рухнул с балки, как карающее правосудие, и громко пал наземь рядом с их ложем разврата. Последний немедленно прекратился, уступив место иным формам бесстыдства. Прелюбодей убегает, оставив свою подругу улаживать это щекотливое дело, а та заботливо соскребает человека дурного поведения и нежно за ним ухаживает. Едва очнувшись, он начинает попрекать и угрожать. – Бог с тобою, – отвечает жена, – что ты такое говоришь? это, друг мой, не ты, а твоя болезнь заставляет тебя извергать такие нелепости. – Ему советуют исповедаться и причаститься, но он, хотя жестоко разбитый, занят лишь тем, что с ним случилось и что сказала его жена, и откладывает свои христианские обязанности на завтра – день, до которого он не дожил.
Его почтили приличным погребеньем, но, лишенный благодати и терзаемый заслуженными злосчастьями, он не упокоился в гробу и принялся по ночам блуждать по улицам, преследуемый стаей лающих собак. Все запирались накрепко, никто носа не казал из дому до рассвета, чтобы не встретиться с этим неистребимым ревнивцем, но всякое попеченье было тщетно: его тлетворные странствия заразили воздух, и в округе начался мор. Поминутно мертвых носят, а уцелевшие торопятся перебраться в безопасное место. В Пальмовое воскресенье монах, от которого наш автор услышал эту историю, ободрил оставшийся народ приличною речью и созвал совет из мудрых и благочестивых людей. Пока они сидели за беседой и обедом, двое юношей, потерявших отца в этом поветрии, решили вырыть покойника, пока он не уморил тут всех, и сжечь; никто им нынче не помешает – весь город прячется по домам, а мудрые люди еще обедают[12]. Взяв заступ, юноши пошли на кладбище и начали копать. Вскоре обнажился труп, непомерно разбухший, с багровым лицом, в почти разодранном саване. Бесстрашные от гнева, они нанесли ему рану, из которой вытекло много крови, и сложили костер, а потом заступом пробили бок мертвецу и вытащили его сердце. Когда тело уже занялось, они пошли сообщить неспешно обедавшим мудрым людям о своем занятии, и те, бросив салфетки, прибежали смотреть. Когда труп истлел, прекратилось и поветрие, словно пламя, истребившее мертвеца, очистило воздух (Will. Newb. Hist. Angl. V. 24). «Изложив это, вернемся к порядку нашей истории», – говорит Вильям и с некоторым облегчением переходит к осаде Омаля[13].
Была одна девица хорошего рода, столь гневливая, сварливая и крикливая, что, где ни обретается – дома ли, в церкви ли – всегда вокруг нее ссоры и неприязни, и счастливым почитал себя тот, кого миновал бич ее языка. Наконец она умерла и была погребена в церковном атрии. Поутру придя в церковь, люди увидели, что могила ее, словно печь, дымится. Испуганные и любопытные, они разрыли землю и нашли, что верхнюю половину ее тела пожрал огонь, а все, что от пупа и ниже, цело (Caes. Dial. IV. 22).
В императорском городе Дуйсбурге одна вдова варила и продавала пиво[14]. Однажды в городе начался большой пожар и подступал уже к ее дому. Вдова вынесла все кувшины и кружки, какими отмеряла пиво покупателям, и, поставивши их у дверей, против подступающего огня, взмолилась: «Господи Боже, праведный и милосердый! если я когда-нибудь обманывала людей этой мерой, пусть мой дом сгорит дотла; если же я поступала праведно в очах Твоих, призри на нужду мою и пощади меня и мою утварь». И Господь, рекший: «Какою мерою мерите, возмерится вам», внял молитве вдовы: огонь, пожиравший все кругом, не тронул ее дома, хотя там было чему гореть (Caes. Dial. X. 31).
Генрих из Вайды был человек богатый, могущественный и знатный, министериал герцога Саксонского. Однажды зашла у него с женою беседа о грехе Евы. Жена сильно осуждала невоздержность нашей прародительницы, которая ради одного малого плода ввергла род людской в такие злосчастия. «Не осуждай ее, – говорит муж. – Возможно, и ты бы уступила такому искушению. Вот я прикажу тебе кое-что – так, мелочь, однако ты ради любви ко мне и этого не исполнишь». – «Это что же такое?» – спрашивает жена. – «В день, когда ты купаешься, не смей входить босыми ногами в лужу, что у нас на дворе. В другие дни – сколько тебе угодно».
Лужа была гнилая и зловонная, со всего двора стекали в нее нечистоты. Жена засмеялась и ужаснулась самой мысли нарушить такой запрет. «Давай назначим штраф, – прибавляет Генрих, – если ты соблюдешь мой наказ, получишь от меня сорок марок; а коли нарушишь, заплатишь мне столько же». Условились. Втайне от жены Генрих посадил при луже дозорных. С сего часа честная и стыдливая женщина не могла пройти по двору, не покосившись на лужу. Всякий раз, как она принимала ванну, мучило ее желание. Однажды, выйдя из мойни, она сказала служанке: «Если не войду в эту лужу, умру». И тотчас, оглядевшись и никого не увидев, она подобрала платье, забралась в эту смрадную жижу по колено и, бродя туда-сюда, утолила свое желание. Она еще на берег выбраться не успела, как мужу донесли о ее занятии. «Хорошо ли нынче помылась?» – спрашивает он ее при встрече. «Изрядно», – говорит она. «В бочке или в луже?» Она конфузится и молчит, видя, что ему все известно. «Где же, – говорит муж, – стойкость твоя, послушность твоя, похвальба твоя? Слабее Евы искушаемая, ты малодушней противилась, позорнее пала. Ну, сорок марок с тебя». А как заплатить ей было нечем, муж отобрал все ее дорогие одежды и роздал разным людям, знатно ее помучив (Caes. Dial. IV. 76).