Книжка про Гришку

Погодин Радий Петрович

Открыл глаза — у окна дядя Федя. Фуражка-капитанка на нём, китель с орденами и морские брюки, но босиком — наверно, ботинки парадные куда-то засунул и не найдёт.

— Письмо от Пашки пришло. Испытания проходят успешно, — сказал дядя Федя торжественным голосом.

Гришка вскочил, глаза ополоснул.

— Кто испытывал? Дядя Вася?

— Васька сбежал после второго прогона. Заскучал. Языком чесать ему запретили, на гармонии играть нельзя. Игра на гармонии аппаратуру разлаживает. Не понимает аппаратура, где настоящие переживания, где от музыки. Устроился

Васька в молодёжный клуб «Романтики» гардеробщиком. Там ему болтать будет с кем… — Дядя Федя оглядел Гришку с придирчивым одобрением. — Пашка спрашивает, как твоя становая ось? Зовёт в Москву на нетрясучем транспорте прокатиться.

Гришка перебил дядю Федю повторным нетерпеливым вопросом:

— Так кто же испытывал?

— Пашка сам. И ещё один человек… Наш командир, товарищ Гуляев.

Гришка остановился посередине избы и отчётливо ощутил, что становая ось за эти дни у него покрепчала.

— Ух ты… — прошептал он.

За завтраком, попивая чай с молоком, Гришка воображал нетрясучий транспорт шарообразной формы и себя машинистом. Бурное море вообразил, в котором Аполлон Мухолов тонет, и, чтобы не засмеяться, закашлялся.

— Знаю, — проворчал дядя Федя. — Некоторые внуки воображают, что до всех тонкостей и глубин они своим умом дошли. Возмутительное самомнение! Я спрашиваю: что они понимают в жизни? И отвечаю на этот вопрос категорически: мало чего они понимают. — Дядя Федя запил эту длинную тираду чаем и спросил как бы исподволь: — Ну и как же мы в этом наступившем дне будем жить?

— Нормально, — ответил Гришка. — А то как же?

— Да, — сказал дядя Федя. — У некоторых внуков развивается заносчивый стиль в разговоре.

Правда в дяди Фединых словах была, Гришка покраснел. Но тут, не постучав, поскольку дверь была нараспашку, вошёл Пестряков Валерий.

Очень хмурый.

Очень угрюмый.

Весьма озабоченный.

Вошёл и сказал:

— Фёдор Иванович, отдайте обратно.

— Или вот некоторые, — проворчал дядя Федя. — Входят в дом без стука и не здороваются. Где уважение?.. Я вот, к примеру, создал передовую бригаду из дачного населения, научил её колхозной работе на сенокосе, так научил, что они теперь без меня управляются, и не горжусь этим. Сейчас я чувствую в себе прилив сил, чтобы заняться изобразительным творчеством, и носа не задираю. Гришка, неси рубанок, я буду подрамник мастерить.

— Фёдор Иванович, — снова сказал Пестряков Валерий. — Отдайте обратно, будьте добры.

— Что отдать? Что ты ко мне пристал?

— Удивление моё отдайте.

— Мы с тобой поменялись? Поменялись. Ты сам настаивал? Сам. Я ему удар без промаха подарить хотел, а он настоял — поменяемся.

— Теперь разменяемся.

— Удивляюсь, — сказал дядя Федя. — Это нехорошо, Валерий. Через мой удар без промаха в широком смысле ты знаменитым Пестряковым стал. Своего добился, а теперь обратно? Что ты на это скажешь?

— Гришка и без удара знаменитый, — проворчал Пестряков Валерий. Что, думаете, я слепой? И жить ему не скучно… А мне хоть плачь… У меня такое мнение, что я сам собой преданный и теперь

уже я — это не я. А Гришка, он есть как есть, да ещё с прибавкой.

— Гришка… — проворчал дядя Федя. — Гришка — другое дело… Гришка, неси молоток и пилу-ножовку.

Лоб у Пестрякова Валерия сморщился, коротко стриженные волосы засверкали, как металлические.

— Вот я и говорю, — сказал он. — Шарик со мной без удивления не хочет в лесной поход идти.

Дядя Федя метнулся через комнату к двери, потом к окну метнулся, потом к печке. Потом остановился посередине избы.

— Ну, ты злодей, Пестряков! Трудно старому человеку без удивления, печально. К примеру, лечу я на самолёте. Знаю законы — знаю, отчего самолёт в воздухе держится. С инженерами знаком, даже академику этого дела Пашке старинный товарищ. И всё равно удивляюсь. Как не падаем? Столько железа, столько народа. И хорошо мне от этого удивления. И на всех я смотрю ласково. Может, я ещё об этом музыку сочиню. Или вот транзистор у девушки Тани. Что в нём? Ни шнура нет, ни лампочек, ни солидности. А звучит. Подумаю — жуть. В любом месте природы включи — а там мысль человеческая бьётся. И я везде вместе со всеми. Гришка вот… — Дядя Федя глянул на Гришку, словно впервые его увидел, и поразился: — Сила в нём небольшая, становая ось пока тонкая, образование, прямо скажем, дошкольное. Что в нём? Весьма удивительно. Весьма…

— Отдайте, — твёрдо сказал Пестряков Валерий.

— Ты опять за своё? — Дядя Федя руками взмахнул. — Как я буду заниматься изобразительным творчеством без удивления?

— Вы по памяти, — посоветовал Пестряков Валерий.

— Если по справедливости, — произнёс за окошком Аполлон Мухолов, — то вы, Фёдор Иванович, уже устарели для творчества. Старость не радость. А удивление, о котором вы сейчас говорили, происходит от невежества и бескультурья.

Дядя Федя возмутился. Дядя Федя высунулся в окно.

— Я устарел? Кто это говорит? Ты почему вернулся? Что, Аполлошка, хлебнул горя? Не выдержал трудностей морской жизни?

— Удивление — простейшая эмоция, — пробрюзжал воробей.

— Вот и отдай его Пестрякову. Командую. Раз на раз. Два на два. Аполлошка без удивления — ура!.. Это я устарел? Я вам ещё покажу! Гришка, я помчался к художнику Мартиросяну за консультацией. — Дядя Федя выскочил на крыльцо и уже на крыльце сказал: — Глупый ты, воробей, исключительно глупый. Удивление — радость разума.

Аполлон Мухолов повертел головой, позёвывая. А Пестряков Валерий порозовел вдруг. Глаза его расширились, в них засветилось нечто такое, чем должен владеть всякий поступающий в первый класс.

— Ну и дела! — голос Пестрякова Валерия был похож на глубокий вздох после долгого недышания.

Гришка смотрел на Пестрякова и любовался.

Воробей Аполлон Мухолов заметил с сарказмом:

— Пестряков, у вас теперь глупый вид.

— Не задевай! — Это сказал щенок Шарик. Он лежал у порога и уже мечтал, как они с Пестряковым Валерием поедут в Сомали охотиться на большого льва. А может быть, отыщут его где-нибудь в здешней местности.