Книжные магазины
Шрифт:
Великолепные метафоры: волосы – серый мох, запоминаемые книги – живые существа или звезды, составляющие сообщество привидений, мир текстов. Познания бродячего торговца, не имеющего разрешения на открытие собственного магазина, оказываются обширнее знаний любого специалиста и любого библиотекаря. Его импровизированный книжный, расположившийся на столе, всегда одном и том же, в кафе Gl"uck – это храм, в который совершают паломничество любители и собиратели книг, а также все те, кто не смог найти искомые библиографические сведения в официальных источниках. Так, в студенческие годы, после тщетных поисков в библиотеке, рассказчик оказывается однажды у легендарного столика благодаря товарищу по университету – проводнику, указавшему сокровенное место, не обозначенное ни в путеводителях, ни на картах и известное лишь посвященным.
«Мендель-букинист» вписывается в ряд тех книг ХХ века, где речь идет об отношениях между памятью и чтением. Этот ряд можно было бы открыть «Бумажным миром» Луиджи Пиранделло (1909), а завершить «Энциклопедией мертвых (целой жизни)» Данило Киша (1981), включив в него помимо новеллы Цвейга три вещи, написанные Хорхе Луисом Борхесом в середине прошлого века. Потому что в творчестве Борхеса старая металитературная традиция обретает такую зрелость, такую запредельность, которая заставляет нас воспринимать всех тех, кто ему предшествовал и за ним следовал, как провозвестников и наследников. «Вавилонская библиотека» 1941 года описывает гипертекстуальный мир в виде библиотеки-улья: он лишен смысла, литература в нем представляет собой исключительно дешифровку (это кажется парадоксом: в рассказе Борхеса чтение ради удовольствия оказывается под запретом). «Алеф», опубликованный в журнале Sur [7] четыре года спустя, строится вокруг вопроса, как воспринимать превращение Вавилонской библиотеки в крохотную сферу, где сгущается все пространство и все время, и касается прежде всего возможности перевести чтение в поэму, в язык, который сделает полезным существование необыкновенного алефа. Однако ближе всего к Цвейгу Борхесов «Фунес, помнящий», где главный герой, обретающийся на задворках западной цивилизации, воплощает собой, подобно Менделю, гения памяти:
7
Юг (исп.).
Вавилон, Лондон и Нью-Йорк своим яростным блеском поражают воображение человеческое; однако никто в этих кишащих людьми башнях или на этих мятущихся улицах не испытывал столь непрестанного жара и гнета реальности, как тот, что обрушивался денно и нощно на бедного Иренео в его убогом южноамериканском предместье [8] .
Как и Мендель, Фунес не получает удовольствия от своей удивительной способности запоминать. Для них читать не означает находить доводы, следить за судьбами, вникать в психологию, выявлять, сопоставлять, думать, ощущать всеми фибрами души страх и наслаждение. Как это будет происходить сорок четыре года спустя с Номером 5, роботом из фильма «Короткое замыкание», чтение для них – поглощение данных, облако ярлыков, индексирование и обработка информации; желание этому процессу чуждо. Рассказы Цвейга и Борхеса полностью дополняют друг друга: старик и юноша, полная память о книгах и исчерпывающая память о мире, Вавилонская библиотека в одном-единственном мозгу и алеф в одной-единственной памяти, два героя, объединенные тем, что оба живут в бедности и отчуждении.
8
Борхес Х. Л. Классики ХХ века / Пер. с исп. Е. Лысенко. М.: Феникс, 1999.
Пиранделло в «Бумажном мире» представляет другую картину чтения, картину, пронизанную бедностью и одержимостью. Но Баличчи, пристрастившийся к чтению настолько, что его кожа обрела цвет и текстуру бумаги, погрязший в долгах из-за своей страсти, постепенно слепнет: «Вот он, весь его мир! А ему в нем больше не жить, разве что в той степени, в какой поможет память!» [9] Окруженный осязаемой реальностью, томами, неупорядоченными, словно детали «Тетриса», он решает нанять кого-нибудь для каталогизации этих книг, наведения порядка в его библиотеке, для того, чтобы «извлечь из хаоса» его мир. Однако и после этого, не способный читать, он чувствует себя неполноценным, сиротой. Он нанимает чтицу, Тильде Пальоккини, но его раздражает ее голос, ее интонация, и они приходят к решению, что читать она должна тихим голосом, почти беззвучно, чтобы он мог воскрешать в памяти, вслед мелькающим строкам и страницам, собственное чтение, оставшееся в прошлом. Весь его мир оказывается упорядоченным в воспоминании.
9
Пиранделло Л. Бумажный мир / Пер. с ит. А. Косе. http://litresp.ru/chitat/ru/%D0%9F/pirandello-luidzhi/novelli/21
Мир, который можно объять, уменьшенный благодаря метафоре библиотеки, книжного магазина на столике кафе или фотографической памяти, мир, который можно описать и картографировать.
Неслучайно герой новеллы Киша «Энциклопедия мертвых (целая жизнь)» – как раз топограф. Вся его жизнь до мелочей была подчинена своего рода секте или группе безымянных эрудитов, с конца XVIII века занимавшихся – независимо от деятелей Просвещения – собственной энциклопедической работой по розыску всех тех исторических персонажей, которых не найти ни в одной из энциклопедий, изданных, известных, имеющихся в библиотеках. Поэтому в некоей северной библиотеке существуют залы энциклопедии мертвых. Каждый зал посвящен одной из букв алфавита, каждый том прикован цепью к своей полке, и его нельзя ни скопировать, ни воспроизвести: они лишь предметы выборочного чтения, жертвы мгновенного забвения.
«Моя память, сэр, похожа на вместилище мусора», – говорит Фунес. Борхес всегда повествует о провале: те три чуда, что он рисует в своем воображении, обречены на смерть или на абсурд. Мы уже знаем, какие глупые стихи Карлос Архентино сумел написать на основе невероятного алефа, из обладания которым он не извлек ни малейшей пользы. И библиотекарь Борхеса, неутомимо странствовавший по закоулкам библиотеки, в старости перечисляет все незыблемые убеждения и надежды, которые человечество теряло на протяжении веков, и в конце утверждает: «Я знаю места, где молодежь поклоняется книгам и с пылом язычников целует страницы, не умея прочесть при этом ни буквы». Той же горечью пронизаны все названные нами вещи: герой Пиранделло слепнет, Мендель умер, Вавилонская библиотека теряет обитателей из-за легочных заболеваний и самоубийств, Беатрис Витербо скончалась, отец Борхеса болен, Фунес скончался от воспаления легких, отец рассказчицы Киша тоже исчез. Эти шесть произведений объединяет боль – боль человека и мира: «Невыразимо меланхоличная память: иногда я много раз проходил по вычищенным коридорам и лестницам, не встречая ни единого библиотекаря».
Поэтому меня неприятно поразило, когда я увидел этот мраморный стол Якоба Менделя – былое прибежище оракула – опустелым, как могильная плита. Только теперь, в более зрелые годы, я понял, как много исчезает с уходом каждого такого человека, – прежде всего потому, что все неповторимое день ото дня становится все драгоценнее в нашем обреченном на однообразие мире.
Его необыкновенную природу, говорит Цвейг, можно было раскрыть только через примеры. Чтобы рассказать об алефе, Борхес обращается к хаотичному перечислению отдельных фрагментов существа, способного обрабатывать универсальное. Киш, писатель, творивший после Борхеса, настаивает на том, что каждый приводимый пример является лишь малой частью материала, обозначенного безымянными мудрецами. Столик в уличном кафе может быть крохотным ключиком от двери в одно из измерений, которые накладываются друг на друга в любом большом городе. И у человека может быть ключ, открывающий дверь в мир, где нет геополитических границ, где Европа понимается как единое культурное пространство, выходящее за рамки войн или падения империй. Культурное пространство, которое всегда гостеприимно, поскольку существует лишь в голове того, кто по нему путешествует. В отличие от Борхеса, считавшего, что История лишена смысла, цель Цвейга – рассказать о том, как Первая мировая война создала современные границы. Мендель спокойно живет своей жизнью, не имея никакого документа, удостоверяющего его изначальное гражданство или гражданство принявшей его страны. В его книжный мир не проникла новость о том, что началась война, но вдруг открытки, которые он отправляет книготорговцам в Париж или в Лондон, столицы враждебных стран, привлекают внимание цензора (этого важнейшего читателя в истории преследования книг; читателя, чье занятие – доносить на читателей). Тайная полиция обнаруживает, что Мендель – русский, а значит, и вероятный враг. В одной стычке он теряет очки. Его отправляют в концентрационный лагерь, где он проводит два года, в течение которых он лишен насущного, постоянного и любимого – чтения. Хлопотами важных и влиятельных клиентов, коллекционеров книг, осознающих его гениальность, его освобождают, но к возвращению в Gl"uck он уже утрачивает способность сосредоточиваться и шагает к неотвратимому концу. Изгнанный из кафе, он вскоре умирает в нищете.
Важно, что он – Вечный жид, принадлежащий Народу Книги, что он родом с Востока и его постигло несчастье скончаться на Западе, пусть это и произошло после нескольких десятилетий невольной ассимиляции, принесших ему уважение и даже почитание со стороны немногих избранных, способных оценить его исключительность. Его отношения с напечатанной информацией, говорит нам Цвейг, покрывали все его эротические потребности. Подобно древним мудрецам Черной Африки, он был человеком-библиотекой, а его нематериальное произведение – накопленной энергией, которой он делился с другими.
Эта история рассказана нам устами единственной свидетельницы тех времен, когда в кафе был другой хозяин и другой персонал и само оно представляло собой мир, утраченный в 1914–1918 годах, – устами старухи, к которой Мендель был искренне привязан. Она воплощает собой память о существовании, что было бы обречено на забвение, не оставь она свидетельство о нем писателю, превращающему его в рассказ. И этот процесс вспоминания и исследования, это временное отдаление, заставляет слова рассказчика, столь похожего на Цвейга, звучать в тональности, близкой к откровению:
Все исключительное и мощное в нашем бытии создается лишь внутренней сосредоточенностью, лишь благородной монотонностью, священной одержимостью безумцев. <…> И все же я умудрился забыть его; правда, то были годы войны, а я, подобно ему, с головой ушел в свою работу.
Рассказчика охватывает стыд. Потому что он забыл об образце, о мастере. И о жертве. Вся его повесть подводит к этому признанию. И подспудно говорит о перемещении: с периферии в молодости к возможному центру в зрелом возрасте, когда он забыл об истоках, которые не должен был забывать. Это повесть о путешествии к истокам, о физическом путешествии, сопровождающемся путешествием памяти и достигающем кульминации в выражении благодарности. Щедрый и ироничный, рассказчик позволяет безграмотной старушке оставить себе книгу, которая принадлежала Менделю и является одним из немногих надежных свидетельств его пребывания в мире. Новелла заканчивается так: «Книги пишутся только ради того, чтобы и за пределами своей жизни остаться близким людям и тем оградить себя от неумолимого врага всего живущего – тлена и забвения».