Книжный вор
Шрифт:
Свет по-прежнему был оранжевым, но уже не таким блестящим, как прежде. В последний раз она схватилась рукой за деревянную оконную раму, последний скачок проваливающегося желудка и последняя вспышка боли в подошвах, когда Лизель приземлилась.
К тому времени, как девочка спустилась с холма и перешла реку, оранжевый свет исчез. Небо промакивали тучи.
На Химмель-штрассе на Лизель упали первые капли дождя. Я больше не увижу Ильзу Герман, думала девочка, но книжная воришка лучше умела читать и уничтожать книги, чем выдвигать предположения.
Лизель странно было увидеть ее без халата. На ней было летнее платье — желтое с красной отделкой. На платье — карман, украшенный цветочком. И никаких свастик. Черные туфли. Раньше Лизель никогда не замечала, какие голени у жены бургомистра. У Ильзы Герман были фарфоровые ноги.
— Фрау Герман, простите меня — за то, что я наделала в прошлый раз в библиотеке.
Женщина остановила ее. Сунула руку в сумочку и вынула небольшую черную книжицу. Внутри у нее была не история, а разлинованные страницы.
— Я подумала, что, если ты не собираешься больше читать мои книги, может, тебе захочется вместо этого написать свою. Твое письмо, оно… — Она двумя руками подала книжку Лизель. — Ты определенно можешь писать. Ты пишешь хорошо. — Книжка была тяжелая, со словно бы плетеной, как у «Пожатия плеч», обложкой. — И прошу тебя, — посоветовала ей Лиза Герман. — Не наказывай себя, как ты написала. Не бери с меня пример, Лизель.
Девочка открыла книжку и потрогала бумагу.
— Danke sch"on, фрау Герман. Хотите, я сварю вам кофе? Заходите. Я дома одна. Мама у соседки, фрау Хольцапфель.
— Войдем через дверь или через окно?
Лизель подозревала, что это была самая широкая улыбка, которую Ильза Герман позволила себе за долгие годы.
— Наверное, через дверь. Так проще.
Они сидели на кухне.
Кофейные кружки, хлеб с джемом. Они старательно беседовали, и Лизель слышала, как Ильза Герман сглатывает, но почему-то никакого смущения не было. И даже приятно видеть, как женщина мягко дует на кофе, чтобы остудить.
— Если я когда-нибудь что-нибудь буду писать и доведу до конца, — сказала Лизель, — я вам покажу.
— Было бы славно.
Жена бургомистра ушла, и Лизель смотрела, как она уходит по Химмель-штрассе. Желтое платье, черные туфли, фарфоровые ноги.
У калитки Руди спросил:
— Это та, про кого я подумал?
— Ага.
— Шутишь?
— Она мне кое-что подарила.
Как оказалось, в тот день Ильза Герман подарила Лизель Мемингер не только книгу. Она подарила ей повод сидеть в подвале — ее любимом месте: сначала из-за Папы, потом из-за Макса. Подарила причину записывать собственные слова и помнить, что они к тому же ее оживили.
«Не наказывай себя», — снова слышала девочка ее голос, но будет и наказание, и боль, но будет и счастье. Вот что значит — писать.
Ночью, когда Мама и Папа уснули, Лизель прокралась в подвал и засветила керосиновую лампу. Первый час она только смотрела на карандаш и бумагу. Велела себе вспоминать и по привычке не отводила глаз.
— Schreibe, — приказывала она себе. — Пиши.
Через два с лишним часа Лизель Мемингер начала писать, еще не зная, что из этого выйдет. Откуда ей было знать, что кто-то подберет ее историю и будет повсюду носить с собой?
Никто на это не рассчитывает.
Никто такого не планирует.
Лизель сидела на маленькой банке от краски, из большой устроила стол — и вот наконец уперлась кончиком карандаша в первую страницу. И в середине вывела так:
ГРУДНЫЕ КЛЕТКИ САМОЛЕТОВ
Рука у нее заныла уже к третьей странице.
Слова такие тяжелые, думала она, но к исходу ночи сумела заполнить одиннадцать страниц.
Там она и заснула, на постели из свернутых холстин, а листки книжки загибались по краям на большой банке от краски. Утром над ней стояла Мама, и ее хлористые глаза вопрошали.
— Лизель, — спросила Мама, — какого рожна ты здесь делаешь?
— Я пишу, Мама.
— Езус, Мария и Йозеф. — Мама затопала вверх по ступеням. — Быть наверху через пять минут, а то ведро. Verstehst?
— Поняла.
Лизель спускалась в подвал каждую ночь. Книжку она держала при себе все время. Она писала часами, стремясь за ночь описать десять страниц своей жизни. Приходилось о многом думать, столько всего нужно не забыть. Терпение, говорила она себе, заполненных страниц становилось больше, а хватка письма — крепче.
Иногда она писала о том, что происходит в подвале, когда она пишет. Вот она только закончила эпизод, где Папа дал ей по щеке на ступенях церкви и где они вместе репетировали «хайльгитлер». Подняв глаза, Лизель посмотрела, как Ганс Хуберман убирает в футляр аккордеон. Он только что полчаса играл, пока она писала.