Книжный вор
Шрифт:
Сворачивая из улицы в улицу, они вышли на Химмель-штрассе, и Алекс сказал:
— Сын, нельзя расхаживать по улицам, выкрасившись черным, слышишь?
Руди заинтересовался — и растерялся. Луну уже отпороли, и она свободно могла идти и вверх, и вниз, и капать мальчику на лицо, которое стало застенчивым и хмурым, как и его мысли.
— Почему нельзя, папа?
— Потому что тебя заберут.
— Зачем?
— Затем что не надо хотеть стать черными, или евреями, или кем-то, кто… не наш.
— А кто это — евреи?
— Знаешь моего старейшего заказчика, герра Кауфмана? У которого мы тебе покупали ботинки?
— Да.
— Вот он еврей.
— Я не знал. А чтобы быть евреем, надо платить? Нужно разрешение?
— Нет, Руди. — Одной рукой герр Штайнер вел велосипед, другой — Руди. Вести еще и разговор он затруднялся. Он еще не ослабил пальцев на ухе сына. Он позабыл, что держит его за ухо. — Это как быть немцем или католиком.
— О. А Джесси Оуэнз — католик?
— Не знаю! — Тут он споткнулся о педаль велосипеда и выпустил ухо.
Немного они прошли молча, потом Руди сказал:
— Просто я хочу быть как Джесси Оуэнз, пап!
На сей раз герр Штайнер положил сыну ладонь на макушку и объяснил:
— Я знаю, сын, но у тебя прекрасные светлые волосы и большие надежно голубые глаза. Ты должен быть счастлив, что оно так, понятно?
Но ничего не было понятно.
Руди ничего не понял, а тот вечер стал прелюдией к тому, чему суждено было случиться. Через два с половиной года от обувного магазина Кауфмана останется только битое стекло, а все туфли прямо в коробках полетят в кузов грузовика.
ОБРАТНАЯ СТОРОНА НАЖДАЧКИ
У людей, наверное, бывают определяющие моменты — особенно в детстве. Для одних — происшествие с Джесси Оуэнзом. Для других — истерика с мокрой постелью.
Стоял конец мая 1939-го, и вечер
В тот день прошел парад.
По Мюнхен-штрассе промаршировали коричневорубашечные активисты НСДАП (иначе известной как фашистская партия) — они гордо несли знамена и лица, воздетые высоко, будто на палках. Их голоса полнились песней, и пиком был слаженный рев «Deutschland "uber Alles». «Германия превыше всего».
Как всегда, им хлопали.
Пришпоренные, они шагали неведомо куда.
Люди стояли на улицах и глазели, иные — с жесткоруким салютом, другие — с ладонями, горящими от рукоплесканий. Кто-то держал лицо, искаженное гордостью и причастностью, как фрау Диллер, а где-то были вкрапления третьих лишних вроде Алекса Штайнера, который стоял, словно деревянная колода в форме человека, хлопая исполнительно и медленно. И прекрасно. Послушание.
Лизель стояла на тротуаре вместе с Папой и Руди. У Ганса Хубермана было лицо с опущенными шторами.
Ночью Лизель видела сны — как всегда. Сначала ей снилось коричневорубашечное шествие, но довольно скоро оно привело Лизель к поезду, и ее ждало всегдашнее открытие. Снова неподвижный взгляд брата.
Лизель с криком проснулась и тут же поняла, что на сей раз кое-что изменилось. Из-под простыней сочился запах, теплый и тошнотворный. Сначала Лизель хотела убедить себя, что не произошло ничего, но когда Папа подошел и обнял ее, Лизель заплакала и призналась ему на ухо.
— Папа, — прошептала она. — Папа. — И это было все. Наверное, он учуял.
Он осторожно поднял Лизель на руки и отнес в умывальную. А момент наступил через несколько минут.
— Убираем простыни, — сказал Папа, завел руку под матрас и потянул ткань — и тут что-то выскользнуло и со стуком упало. Черная книжка с серебряными буквами грохнулась на пол меж Гансовых ступней.
Ганс взглянул на нее сверху.
Взглянул на девочку, и та робко пожала плечами.
Потом он прочел заголовок — сосредоточенно, вслух:
— «Наставление могильщику».
Так вот как она называется, подумала Лизель.
Между ними теперь лежало пятно молчания. Мужчина, девочка, книга. Ганс поднял книгу и заговорил мягко, как вата.