Книжный вор
Шрифт:
Жестокий рок, однако, не позволил Руди Штайнеру зайти на кухню в нужный момент.
Он вернулся к сестрам и к домино.
Сел на пол.
Руди Штайнер никуда не ехал.
МЫСЛЬ О ГОЛОМ РУДИ
Там была дама.
Стояла в углу.
С такой толстой косой, каких Руди никогда не видел. Коса вилась у дамы по спине, а когда время от времени дама перебрасывала ее через плечо, коса нежилась на ее колоссальной груди, как перекормленный домашний зверек. И вообще у нее все было увеличенное. Губы, ноги. Булыжные зубы.
— Komm, — велела она мальчикам. — Сюда. Встаньте здесь.
Врач, напротив, был похож на лысеющего грызуна. Маленький и шустрый, он расхаживал по тесной школьной канцелярии, заполняя ее своими маниакальными, но деловитыми движениями и манерностью. И еще он был простужен.
Трудно было решить, какой из трех мальчиков с большей неохотой снимал одежду, когда им приказали. Первый водил глазами с лица на лицо: с пожилого учителя на огромную медсестру, потом на недомерка-врача. Мальчик в середине смотрел только на свои ботинки, а крайний слева не успевал благодарить небеса, что находится в школьной канцелярии, а не в темном переулке. Медсестра, сообразил Руди, была в этой компании пугалом.
— Кто первый? — спросила она.
Ответил ей герр Хекеншталлер, наблюдавший за осмотром. Черный костюм, а не человек. Вместо лица — одни усы. Оглядев мальчиков, он выбрал быстро.
— Шварц.
Незадачливый Юрген Шварц, смущенный до невозможности, стал расстегиваться. Остался только в ботинках и трусах. На его немецкое лицо приливом вынесло бессчастную мольбу.
— Ну? — спросил герр Хекеншталлер. — А ботинки?
Мальчик снял ботинки и носки.
— Und die Unterhosen, — сказала медсестра. — И трусы.
И Руди и третий мальчик, Олаф Шпигель, тоже начали раздеваться, но им было еще далеко до бедственного положения Юргена Шварца. Юрген дрожал. Он был на год младше остальных, но выше ростом. Когда его трусы сползли вниз и он остался так в тесной холодной канцелярии, это было уже полное унижение. Самоуважение Юргена упало до щиколоток.
Медсестра пристально разглядывала его, сложив руки на своей опустошительной груди.
Хекеншталлер велел оставшейся парочке пошевеливаться.
Доктор почесал лысину и закашлялся. Его измучила простуда.
Трех голых мальчиков на холодном полу тщательно осмотрели.
Они закрывали срамные места ладонями и дрожали, как будущее.
Между кашлем и хрипами врача их подвергли проверке.
— Вдохнуть. — Хлюп.
— Выдохнуть. — Еще хлюп.
— Руки вперед. — Кашель. — Я сказал, руки вперед. — Устрашающий залп кашля.
Как свойственно людям, мальчики все время поглядывали друг на друга, ища взаимного сочувствия. Но его не было. Все трое, отлепив ладони от причинных мест, вытянули руки. Руди совсем не чувствовал себя представителем расы господ.
— Мы постепенно преуспеваем, — объясняла учителю медсестра, — в создании нового будущего. Новый класс немцев, физически и умственно превосходящих обычных людей. Офицерский класс.
Увы, ее проповедь оборвалась — доктор, сложившись пополам, изо всех
Новое будущее? Как вот этот?
У него хватило благоразумия не сказать это вслух.
Осмотр закончился, и Руди пришлось исполнить первый в жизни «хайльгитлер» в голом виде. С каким-то извращенным удовлетворением он признал, что это совсем не так ужасно.
Лишив мальчиков всякого достоинства, им разрешили одеться, и когда выводили из канцелярии, они услышали начало спора, уже развернувшегося в их честь за их спинами.
— Эти немного постарше, чем обычно, — сказал доктор, — но, думаю, по крайней мере, двое.
Медсестра согласилась:
— Первый и третий.
Трое мальчиков стояли за дверью.
Первый и третий.
— Первым был ты, Шварц, — сказал Руди. И следом спросил Олафа Шпигеля: — А кто третий?
Шпигель произвел какие-то подсчеты. Она имела в виду третьего в ряду или того, кого третьим осматривали? Неважно. Он знал, во что ему хотелось верить.
— Третий, по-моему, ты.
— Ерунда, Шпигель. Ты третий.
На следующий день после визита на Химмель-штрассе Руди сидел на своем крыльце с Лизель и пересказывал ей весь этот эпос — не упуская даже мельчайших деталях. Он сдался и рассказал все, что произошло в тот день в школе, когда его забрали с урока. Он даже немного посмеялся над необъятной медсестрой и выражением Юргенова лица. Но в целом его рассказ был тревожным, особенно когда дело дошло до голосов на кухне и доминошных трупов.
Много дней Лизель никак не могла выкинуть из головы одну картину.
Осмотр трех мальчиков, а вернее, признавалась она себе, — осмотр Руди.
Она лежала в кровати, скучая по Максу, гадая, где он сейчас, молясь о его спасении, но где-то среди всего этого стоял Руди.
И рдел в темноте, совершенно голый.
В этом видении сквозил немалый ужас, особенно когда Руди приходилось отнять ладони. Видение смущало, чтобы не сказать большего, но почему-то Лизель не могла от него отвязаться.
НАКАЗАНИЕ
В фашистской Германии не было карточек на наказания, но получить свое обязан был каждый. Для кого-то — гибель на войне в чужой стране. Для других — нищета и бремя вины, когда война окончилась и по всей Европе сделали шесть миллионов открытий. Многие видели, как наказание их настигает, но лишь малая часть с радостью его принимала. Одним из таких был Ганс Хуберман.
Не годится помогать евреям на улице.
Недолжно прятать их в подвале.
Сначала наказанием для Ганса была совесть. Его травила мысль, что он неосознанно выволок Макса Ванденбурга на поверхность. Лизель видела, как совесть лежит подле Гансовой тарелки, когда он, не притрагиваясь к еде, сидел за столом, или стояла рядом на мосту через Ампер. Ганс больше не играл на аккордеоне. Его серебряноглазый оптимизм получил рану и обездвижел. Уже плохо, но это было только начало.