Книжный вор

Зузак Маркус

— Сможешь приглядеть за моим аккордеоном, Лизель? Я решил его не брать. — Но вот он вспоминает, что вправду важно. — И если еще будут налеты, продолжай читать в убежище.

Девочка чувствует неотвязный признак своей немного увеличившейся груди. Ей больно касаться грудью нижних ребер Ганса.

— Хорошо, Папа. — Она смотрит на ткань его пиджака в миллиметре от своего глаза. И говорит в пиджак. — Ты нам сыграешь, когда вернешься домой?

После этого Ганс Хуберман

улыбнулся своей дочери, а поезд приготовился к отправлению. Ганс протянул руку и нежно взял в нее лицо девочки.

— Обещаю тебе, — сказал он и взобрался в вагон.

Тот пополз, а они смотрели друг на друга.

Лизель с Розой махали.

Ганс Хуберман становился все меньше и меньше, и в руке его не было теперь ничего, кроме воздуха.

На платформе люди вокруг постепенно исчезали, пока никого не осталось. Только женщина-комод и тринадцатилетняя девочка.

Следующие несколько недель, пока Ганс Хуберман и Алекс Штайнер были в своих разных ускоренных тренировочных лагерях, Химмель-штрассе словно чем-то набухала. Руди стал другим — он не разговаривал. Мама стала другой — она не бранилась. С Лизель тоже что-то творилось. У нее не возникало желания украсть книгу, как бы она ни убеждала себя, что это ее взбодрит.

После двенадцати дней отсутствия Алекса Штайнера Руди решил, что с него хватит. Он вбежал в калитку и постучал в дверь Лизель.

— Kommst?

— Ja.

Ей было все равно, куда он идет и что задумал, но без нее он никуда не пойдет. Они прошли по Химмель-штрассе, по Мюнхен-штрассе и вышли из Молькинга совсем. Только примерно через час Лизель задала насущный вопрос. До той минуты она только поглядывала на решительное лицо Руди, на прижатые к бокам локти и кулаки в карманах.

— Куда мы идем?

— А разве не ясно?

Лизель старалась не отстать.

— Ну, по правде — не совсем.

— Я собираюсь его разыскать.

— Твоего папу?

— Да. — Руди немного подумал. — Нет. Наверное, я лучше разыщу фюрера.

Шаги ускорились.

— Зачем?

Руди остановился.

— Затем, что я хочу его убить. — Он даже развернулся на месте, к остальному миру. — Слышали, вы, гады? — заорал он. — Я хочу убить фюрера!

Они двинулись дальше и шли так еще пару километров. И вот тогда только Лизель нестерпимо захотелось повернуть назад.

— Руди, скоро стемнеет.

Он продолжал шагать.

— И что?

— Я возвращаюсь.

Руди остановился и посмотрел на нее так, будто она его предала.

— Правильно, книжная воришка. Брось меня. Могу спорить, если бы в конце дороги была какая-нибудь вшивая книжка, ты бы не остановилась. А?

Какое-то время оба молчали, но вскоре у Лизель хватило воли.

— Думаешь, ты один, свинух? — Она отвернулась. — И у тебя только папу забрали…

— Что это значит?

Лизель быстро подсчитала.

Мама. Брат. Макс Ванденбург. Ганс Хуберман. Всех больше нет. И у нее никогда не

было настоящего отца.

— Это значит, — сказала она, — что я иду домой.

Минут пятнадцать она шагала одна, и даже когда рядом возник Руди, слегка запыхавшийся, с потными щеками, еще больше часа никто не сказал ни слова. Они просто вместе шли домой: ноющие стопы, усталые сердца.

В «Песне во тьме» была такая глава — «Усталые сердца». Романтичная девушка дала клятву верности молодому человеку, но тот, оказалось, удрал с ее лучшей подругой. Лизель точно помнила, что это была глава тринадцать.

«Мое сердце так устало», — сказала та девушка. Она сидела в часовне и писала в дневник.

Нет, думала Лизель, пока они шли. Это мое сердце устало. В тринадцать лет сердцу так не бывает.

Когда дошли до границы Молькинга, Лизель бросила Руди несколько слов. Она увидела «Овал Губерта».

— Помнишь, Руди, как мы там бегали?

— Конечно. Я сам как раз только что про это подумал — как мы оба свалились.

— Ты сказал, что извалялся в говне.

— Там была просто грязь. — Руди уже открыто веселился. — Я извалялся в говне на Гитлерюгенде. Ты все путаешь, свинюха.

— Ничего не путаю. Я просто говорю тебе то, что ты сам сказал. Что говорят и что на самом деле есть — это обычно две разные вещи, Руди, особенно — у тебя.

Дело пошло на лад.

Когда они вновь оказались на Мюнхен-штрассе, Руди заглянул в окно отцовской мастерской. Перед отъездом Алекс Штайнер обсуждал с Барбарой, стоит ли ей оставить заведение открытым. Решили, что нет, учитывая то, что в последнее время заказов и так было мало, к тому же чем черт не шутит — могли объявиться партийцы. Гешефтмахеры никогда не нравились партийным агитаторам. Человеку должно хватать армейского жалованья.

Внутри рядами висели пиджаки, и в глупых позах стояли манекены.

— По-моему, вон тому ты понравился, — сказала Лизель через некоторое время. Таким способом она Руди напоминала, что пора идти дальше.

На тротуаре Химмель-штрассе вместе стояли Роза Хуберман и Барбара Штайнер.

— Ох Мария, — сказала Лизель. — Посмотри, волнуются?

— Бесятся.

Когда дети подошли, было много вопросов — в основном типа «Где вас обоих черти носят?», но матери быстро сменили гнев на облегчение.

Барбара, однако, потребовала ответа.

— Так что, Руди?

За него ответила Лизель:

— Он убивал фюрера, — и Руди выглядел неподдельно счастливым несколько долгих секунд, так что Лизель успела за него порадоваться.

— Пока, Лизель.

Через несколько часов Лизель услышала шум в гостиной. Он дотянулся до ее кровати. Она проснулась и лежала без движения, воображая приведения, Папу, грабителей, Макса. До нее донеслись открывание и волочение, потом их сменила пушистая тишина. А тишина — всегда величайший соблазн.