Княгиня Екатерина Дашкова
Шрифт:
— Слыхала, друг мой, княгинюшка наша в Москву собралась.
— Письмо пришло, Иван Ларионыч?
— Нарочный приехал. Да не одна Катенька едет. Подругу свою английскую, мадам Гамильтон, везет.
— А та в Петербурге оказалась?
— Катенька сказывала, давно ее сюда звала. Многим ей обязана. Госпожа Гамильтон и по Европе с ней ездила, и в Англии ко двору представиться помогала. Теперь Катенька для нее чести какой добилась: государыня путешественницу в Царском Селе приняла. Никогда туда иностранцев не возят, а тут ради Катеньки, чтоб ее уважить, ее императорское величество согласилась. Отпуск княгинюшке на три месяца дан, чтоб госпоже Гамильтон Россию нашу показать.
— Огорчилась? Чем же?
— Слухами, что о брате Романе пошли.
— О покойнике-то?
— Что из того, что о покойнике. Толковать начали, будто оттого братец скончался, что императрицы подарок на рождение свое получил — кошелек преогромный.
— С золотыми? Не дитя, чай, такие подарки получать.
— С какими золотыми! Как есть пустой. С намеком, выходит, что больно много Роман денег по службе прикарманивает. Мол, оттого и в отставку подал, а там от огорчения и скончался.
— Стыд какой! Да как же так болтать можно!
— Болтать не болтать, кстати, и о покойнике Михайле Ларионыче вспоминать стали.
— О нем-то, голубчике, чего? Чем он завинился?
— Будто по должности своей канцлерской со всех послов дань собирал, и немалую.
— Быть того не могло!
— Не будем, друг мой, старого ворошить. Это я так — к слову сказалось.
— Слов нет, Кате обидно. На Академию что ту, что другую все время свои деньги докладывает, а выходит — не в честь, не в славу: все под подозрением. И в Англии, сказывали, денег на университет, где Павлуша учился, не жалела — благодетельствовала.
— Да, вошла в род воронцовский Англия, ничего не скажешь. Сколько там княгинюшка провела, друзей оттуда скольких вывезла. Теперь наш Семен Романович с супругой туда уехал, пишет, век бы оттуда не возвращаться, так понравилось. Была бы, скажем, Франция или австрийский двор, а то на тебе, Англия!
— Государыня! Вы разрешили открывать приватные типографии по всей России.
— И вам это не нравится, Катерина Романовна? Ушам своим не верю.
— Нет, нет, ваше величество, вы совершенно правы, частные типографии должны существовать, но сейчас они мешают в Петербурге типографии академической. Мы должны получать заказы со стороны. В том наша выгода и возможность распространять высокий вкус. Теперь же граверы ищут приватных заработков и, отвлекаясь от работы казенной, добиваются их за счет небрежной работы.
— У вас есть предложения?
— У меня есть ордер, с которым я хотела бы ознакомить ваше величество. Надеюсь, что он поможет нам навести порядок.
— Вы проповедуете дисциплину, княгиня. А впрочем, давайте посмотрим ваш ордер.
«Ее сиятельство примечает, что выходят здесь в публику нередко визитные билеты, портреты, разные эстампы и даже книги с эстампами, кои ни при сей Академии, ни в Академии художеств печатаны не были, и потому заключает, что надобно быть скрытным типографиям, где таковые билеты, эстампы и прочее печатаются. А как содержание таковых типографий скрытных и под ведомством никаких правительством учрежденных начальств не состоящих запрещено, так как и всякое содержание фабрик без дозволения и ведения правительства, то ее сиятельство, предохраняя честь Академии от всякого нарекания, приказать изволила мастеру Фигурной и Портретной типографии Колмовскому и всем вообще находящимся в той типографии мастеровым, чтоб в таковых запрещенных тайных типографиях не работали да и сами бы у себя на дому таковых типографских станов, поелику оными можно печатать и неблагопристойные дела, не заводили и не держали под опасением, что как скоро кто сделается нарушителем и преступником сего приказания, то не только отрешен будет от Академии немедленно, но отослан куда следует для проведения над ним суда по законам».
— Сурово, но справедливо. Я хотела бы, чтобы во всех департаментах начальники так строго следили за подчиненными.
— Вы одобряете, государыня?
— Безусловно. Кстати, я хотела бы знать, что вы собираетесь делать со своим «Собеседником». Меня очень огорчила напечатанная в нем статья некого Общества незнающих, или как она там называется.
— «Общества незнающих ежедневная записка», ваше величество.
— Удивляюсь, как вы могли допустить подобный пасквиль. Даже полному профану понятно, что он обращен против заседаний Российской академии. Воля ваша, княгиня, но я более в «Собеседнике» сотрудничать не собираюсь.
— Государыня, тем самым его судьба предрешена, — мы просто закроем журнал. Без ваших сочинений в нем не останется никакого смысла.
— Это ваше решение, княгиня. Я никак не настаиваю на нем.
— Но я имею на него право как издатель, ваше величество.
— Слыхал, Артемий, что племянница моя Настасья Михайловна снова за прежнее принялась. Так ли оно?
— К сожалению, батюшка. Кузина Катерина Романовна вне себя от горя, в постелю слегла.
— Да что Настасья учудила?
— С супругом своим Щербининым сошлась.
— Ну и что?
— А то, что все драгоценности и деньги, что кузина ей передала, с собой прихватила. Щербинин свое родовое всё промотал, потому и с женой сходиться надумал, чтобы её приданым попользоваться.
— Ума своего у Настасьи нет?
— Немного, батюшка, как видно.
— А все Катерина Романовна! Замужнюю бабу за собой как девчонку таскать положила. Мужа в Россию отправила, а жену то балами баловала, то танцам всяким учила. К чему расставанье-то это? Вон Настасья и привыкла о хозяйстве не думать, денег не считать. На все матушка есть. Обо всем позаботится, обует, оденет, в люди вывезет. Того гляди, четвертый десяток разменяет, а ни дома своего, ни детей. Да где там! Болеть-то Катерина Романовна наша горазда, а чтоб вместо болезней да припадков всяких строгость к детям применить, нету ее — делами академическими занимается.
— Да ведь и впрямь огорчений у кузины немало.
— Каких же еще, позволь тебя спросить?
— Хоть бы с Павлом. Роман у него с замужней дамой — весь Петербург знает, а разговоры что, того гляди, в фавориты выйдет, никак не утихнут. Кузине это нож острый.
— Понять нетрудно — при ее-то гордыне!
— Рассказывала сама мне, как граф Самойлов Александр Николаевич, когда Павел был в Петербурге в отпуску, к ним в дом приехал. Сына не застал, решил мать навестить да при оказии приказ какой-то передать. Катерина Романовна на дыбы. Мол, то, что говорить собираетесь, одного князя Дашкова касается, а меня, мол, увольте. Знаю, мол, про ваши планы, мешать им, как императрицу слишком люблю, не стану, только если все по-вашему выйдет, у нового фаворита о единственной милости просить буду — тотчас и до конца дней моих за границу уехать.
— Не рано ли рассчитывать начала?
— Известно, рано. Да, может, и расчет у кузины. Дойдут слова ее до Потемкина или до самой императрицы, глядишь, они от Павла Михайловича и отступятся.
— Да почем знать, где его счастье. Дружит же Катерина Романовна с сестрицей, а про случай ее не поминает, и стыда в том для себя никакого не видит. Дочку ее в фрейлины вывела.
— Еще какой случай тут с ней, батюшка, приключился. Ездила Катерина Романовна в свите государыни в Финляндию, король шведский великую ей честь оказал — сам к ней с визитом приезжал, перстень со своим портретом подарил, а на перстне том два преогромных чистейшей воды бриллианта. Так кузина бриллианты вынуть велела и племяннице подарила, чтоб серьги новомодные сделала и в тех серьгах во дворце как фрейлина появилась.