Княгиня Ольга. Ключи судьбы
Шрифт:
И такая злость слышалась в ее голосе – так не кричат на родных детей, даже если те уж очень докучают. Малец отскочил и заревел – но скорее злобно, чем обиженно.
– Песий сын! – проворчала баба. – Божанка, ломотна трава, да забери ты его с глаз долой, гостям покоя нет!
Подбежала невестка и подхватила дитя – но тоже без особой любви.
– Что это твоя баба его песьим сыном кличет? – хмыкнул князь. – Не ваш он, что ли?
– Да какой он наш, когда песий! – Дубояр развел руками. – Ты через двор шел, отца его видал, он брехал на вас…
– Что ты? – Етон вспомнил остроухого серого с белой грудью пушистого пса во дворе. – Байки сказываешь! Не может
– Да он же у тебя кобель! – хмыкнул Думарь, Етонов телохранитель.
– Родить не может, а приволочь может. Уж лета три тому. Был я тогда в лесу, жарынь новую смотрел, – с охотой принялся рассказывать Дубояр – видно, что не в первый раз. – И Серый мой со мной, бегал, вевериц гонял. Прилег я отдохнуть под березой, слышу, он брешет. Да лень вставать – побрешет, думаю, перестанет. По голосу слышно, не зверь какой, а так. Может, нашел чего. Он и правда, побрехал и унялся. Смотрю, идет – и дитя несет мне, в пеленках мокрых. Дитя плачет, а пес довольный – гляди, добыча! Я вскочил да и бежать – думаю, там женка мечется глупая, дитя проспала. Березняк весь обегал – нету никакой женки. Кричал, звал, аж охрип – тишина. А надо уж домой идти. Понес его домой, думаю, там еще поищем. У нас в Гаврановой все мальцы у матерей при себе. Дали невестке кормить – она два года как родила, уж своего хотела отнимать. Искали по волости – никто ни дитя, ни бабы не терял. Не нести же его в лес назад – так и оставили.
– И не проведали, откуда взялся?
– Так и не проведали. – Дубояр опять развел руками. – Бабы толковали, что, может, дивья жена [5] родила да нам подбросила… так и прозвали Вещаком [6] .
– Да там она и была, дивья женка, да ты ее не разглядел! – вполголоса напомнила его собственная жена, видимо, о том, о чем уже не раз говорила. – Дивью жену только тот может видеть, кто в полнолуние родился. То-то потешалась она над тобой, на березе сидючи…
5
Дивья (дива) жена – лешачиха у южных славян.
6
От «вешчак» – «сын вештицы, дикой женщины».
Но Дубояр махнул на нее рукой:
– Так променыши, подверженцы [7] , они уродливые, а этот ничего вроде… видел я и пострашнее младенцев. Хвоста нет, уши как у людей…
– Дай-ка поглядеть! – полюбопытствовал Етон.
Кликнули невестку; та привела дитя. Мальчика поставили перед Етоном. Тот повертел его, придерживая костлявой рукой за плечико, заглянул в лицо, в бойкие глазенки, коснулся спутанных, тонких светлых волос. Мальчик вдруг вытянул ручку и едва не схватил князя за нос – хозяева охнули, а Етон засмеялся:
7
Подверженец – дитя, подброшенное людям русалками, мавками и прочей нечистью женского пола.
– Ишь ты! Не боится меня!
– Хоробром вырастет! – хмыкнул Думарь.
Велев увести мальца, Етон в изумлении покачал головой.
– Вот так басня! Третий век живу, а не видал, чтобы пес дитя родил…
Хозяин засмеялся, потом махнул рукой:
– Да по нему и видно, что песий сын. Крепкий, как бычок, да задора такой, драчун. Упрямец растет. Не дождусь,
Етон закашлялся и перестал смеяться. Но взгляд его изменился – он будто вдруг увидел нечто очень далекое. Не то в минувшем, не то в будущем…
– Лес, значит, его породил… – пробормотал он.
– Выходит, лес. Дивья женка – мать, леший – отец… а может, так, из земли сам завелся. Иной родни нету у него, и теперь едва ли уж кто объявится.
Князь не ответил. Баба подала кашу, с гордостью поставила березовую солонку в виде уточки, жаренный на сале лук, пареную репу с медовой подливой, горячий сбитень на лесных ягодах. Хозяин разломил хлеб, поднес почетному гостю. Етон молча ел, отрезая поясным ножом кусочки поменьше и макая хлеб в похлебку – у него осталось всего несколько зубов. И все думал, и взгляд его пугал хозяина: он видел уже не просто далекое, а где-то в Нави находящееся…
Когда после еды сам Дубояр поднес гостю рушник, Етон придержал его рядом и сказал, понизив голос:
– Ты вот что… Ты за щенятей вашим приглядывай, как бы с ним чего не приключилось. Я, станется, его у тебя заберу. Не сейчас, а после пришлю отрока. Вот, Думаря пришлю, он человек верный. Малец ваш и правда лесного рода, от житья его с людьми добра не будет. И молчи. Соседям и родичам ни слова. Дело наше тайное. Будут спрашивать, скажи, помер, да и все. Подверженцы ведь и не живут долго.
– Как скажешь, княже, – Дубояр в удивлении поклонился. – Дело твое… тебе виднее… Чего мне его жалеть, своих внуков шестнадцать голов…
Снова очутившись в санях, укутанный в медвежину, Етон ехал по замерзшей Стыри, будто по мягкому облаку. Голова кружилась, а старое сердце напевало – впервые за много лет. «Плюй на то, что тебе предрекли», – сказал киянин с вызывающим безжалостным взором. Ну так что же… Он, Етон сын Вальстена, старик, живущий уже третий человеческий век, тоже найдет в своих ослабевших руках достаточно сил, чтобы переломить судьбу. Пусть поздно… нет. Еще не поздно.
Дружина Мистины Свенельдича вошла в Киев поздним вечером. Уже стемнело, отроки сторожевого десятка заперли ворота Олеговой горы, но отворили, услышав снизу знакомые голоса. За день пути по снегу люди и кони устали, промерзли, и большую часть оружников Мистина от ворот распустил по домам. С ними послал поклон жене и приказ топить баню, а сам с тремя телохранителями поехал на княжий двор. Конечно, и там уже закрыли ворота, и госпожа, покончив с дневными делами, удалилась к себе в жилую избу. Но Мистина не боялся потревожить покой княгини. Она сильнее рассердится, если он, приехав в город сегодня, не явится перед очами до завтра и заставит ее провести еще одну ночь в тоскливой неизвестности.
Эльга и правда уже сидела в избе одна, со спящим Святкой и двумя служанками. Отрок осторожно постучал со двора. Эльга послала Совку узнать, что там.
Та поспешно вернулась с радостной вестью, сияя и улыбаясь во весь рот:
– Свенельдич приехал!
Эльга вскочила и устремилась к порогу. Наконец-то! Голова загорелась от нечаянной радости – всего миг назад она с трудом проживала еще один томительный одинокий вечер, обещавший перейти в такую же томительную одинокую ночь. Два с лишним месяца длились, словно целый год; окруженная множеством людей, она чувствовала себя, как в глухой чаще, когда Мистины не было в городе. Но он вернулся, и мир вокруг сразу стал светлым и теплым, сам воздух вливался в грудь, будто горячее вино.