Княгиня Ольга. Сокол над лесами
Шрифт:
Но, видит покойный муж ее сейчас или нет, она не даст ему повода думать, будто она лишь дожидалась его смерти, чтобы устремиться в объятия его же побратима. Издали поглядывая на Мистину, Эльга быстро отводила глаза. Каждый взгляд на него как будто опалял ее – его красота казалась ей жгучей, даже сейчас, после стольких лет. Далеко на севере волховский Ящер взломал лед над своим ложем, открывая путь весне – в тридцать пятый раз после появления на свет Мистины, Свенельдова сына. Он сейчас в самом расцвете сил. Прямоугольный лоб, острые скулы, нос с горбинкой от давнего перелома, складки вокруг рта, когда он улыбается – при взгляде на него сердце Эльги пронзал огненный луч. Глаза так глубоко посажены, что когда они открыты, даже не видно верхнего века и ресниц, но и этот, по сути, недостаток придавал лицу Мистины суровое своеобразие и подчеркивал достоинства.
И неужели ей теперь всегда отводить от него взор? Сможет ли она когда-нибудь смотреть на него так же спокойно, как на других мужчин? А если нет, то сможет ли еще когда-нибудь дать волю своему сердцу? Может быть… со временем… когда ее положение без Ингвара упрочится, ей не придется оглядываться на каждом шагу… и ощущение незримого присутствия мужа утратит остроту… Говорят, это проходит года через три.
К счастью, веселое, шумное действо вокруг отвлекало Эльгу от печальных мыслей. Девки тем временем замешивали другое тесто, из муки и яичного белка, лепили из него колоски, цветы и венки для украшения караваев. Вот посадили каравай в глиняный поддон, украсили сверху «солнцем» из теста, рассадили вокруг него уток с яйцами, цветы из теста. Поставили на широкую доску – теперь Эльге и Олегу Предславичу полагалось обойти с ним печь, но огромный каравай был так тяжел, что еще две женщины им помогали его держать.
Вынесли наружу, где уже истопили самую большую хлебную печь, переложили на лопату.
Каравай на лопату сел,Каравай в печку глядит,Ты пекись, пекись, каравай,Ты удайся, удайся, каравай,На удачу на весь век!Под песню Олег Предславич вдвинул лопату с караваем в печь, потом вынул; потом еще раз так же!
– Неси меч, руби печь! – кричали вокруг женщины. – Каравай не лезет в печь!
– Давай еще разок! – вопили мужчины и добавляли разные замечания, от которых Предслава краснела и закрывала лицо краем убруса.
Движения лопаты в устье печи и обратно намекали на законное продолжение свадебного обряда, а в каравае этом заранее «выпекались» все будущие дети.
На третий раз каравай наконец уселся на место, девки поднесли каравайницам воду. Первый вымыла руки Ута. Потом обернулась, окинула взглядом толпу, с ожиданием следившую за ней. Шагнула к Люту Свенельдичу – своему деверю, и мокрыми ладонями провела по его щекам.
Лют заорал, будто его окатили ведром ледяной воды, под общий хохот отпрыгнул в сторону. Эльга вынула руки из лохани и мягко коснулась лица Олега Предславича, передавая ему благословение каравая. Одна за другой женщины мыли руки, потом «умывали» мужчин; одни принимали это смиренно, другие кричали и якобы пытались убежать, но их ловили, подталкивали, тащили назад. Расшалившись, каравайницы совали руки в воду заново и выискивали себе новую жертву; по всему двору поднялась толкотня и беготня.
– Вон у тебя тесто на бороде! – кричала Соловьица, наступая на воеводу Асмунда.
Тот со смехом отшатнулся, едва не налетел на Эльгу; увидев ее, метнулся в сторону. Смеясь, Эльга и Соловьица вдвоем погнали его по двору среди общего мельтешения. Под руками их проскочил Лют, убегающий от юной Миловзоры. Его все хотели «умыть» – младший сын воеводы Свенельда был почти так же хорош собой, как старший, но не внушал такого трепета. Многие дочери боярские, едва плахту надевшие, не сводили с него восхищенных и призывных взглядов.
Следя, как Взорка гонится за Лютом, Эльга отвлеклась и вдруг налетела на кого-то. Обернулась и увидела прямо перед собой Мистину. Он смотрел на нее с ожиданием, даже с вызовом.
– А меня что же никто благословить не хочет? – Мистина улыбнулся.
Понятно чего: никто не смел его тронуть.
– К жене поди, – Эльга кивнула на Уту возле печи; той, конечно, не до беготни было.
– Ее благословения недостоин я, – шепнул Мистина так, чтобы слышала одна Эльга, придвигаясь к ней.
И не успела она попятиться, как он сжал ее запястья и прижал мокрые ладони к своему лицу.
Эльга затрепетала, внутренние концы ее бровей приподнялись, будто от легкой боли. Уже месяца три, со времен возвращения войска, она не позволяла ему к ней прикасаться и теперь ощущала, как сильно на ней сказывается это прикосновение. Волна тепла потекла в жилы, и только сейчас Эльга поняла, как застыло все у нее внутри. Она была как береза, в чьем теле зимний холод заморозил все соки, а теперь они вдруг согрелись и побежали, разнося оживление по всему ее существу. Ее испугала сила этих ощущений. Всё каравайные песни виноваты: они в каждой женщине пробуждают жажду – жить и нести в мир новую жизнь. А что есть любовь, как не жажда жизни? Не влечение к живому теплу, спасению в последней беде и утешению во всяких горестях?
Мистина выпустил руки Эльги, и она быстро отошла на два шага. Остановилась, борясь с порывом прижать к собственным щекам ладони, только что касавшиеся его лица, еще хранившие ощущение его чуть шероховатой теплой кожи, бороды.
– А моего – достоин? – тихо спросила она, возвращаясь на шаг.
– Да. – Мистина на миг опустил веки, будто печать налагая. – Перед тобой я не виновен ни в чем.
«А перед нею?» – едва не спросила Эльга, но удержалась.
За любовь к другой женщине Мистина никогда не каялся – и сейчас тоже, в этом Эльга была уверена. Его глаза говорили ей: «Я жду». Ожидание это было как камень, что веками лежал на своем месте и будет лежать.
Беготня почти утихла, по двору носилась еще только молодежь: девки целой стаей гонялись за Лютом и Ильметом, а юные сыновья боярские, отирая друг друга, совались под руки к Святане. Женщины покатывались со смеху, отцы подбадривали юных соперников криком.
Эльга отошла к своей жилой избе. Трое отроков, из-под навеса у дверей наблюдавших за действом, почтительно вскочили. Но Эльга не пошла в избу, а села на скамью: ей нужно быть при том, как каравай станут доставать и заворачивать в особый рушник.
Мистина медленно подошел и сел рядом. Не касаясь его, она чувствовала, что он волнуется. Все эти полгода после гибели Ингвара они не так чтобы избегали друг друга, но прежней откровенности не было, и это молчание их обоих тяготило. Мистина знал, что Эльга не верит наветам на него, и она понимала, что он это знает. Но это не приносило облегчения, как ни странно, а напротив, делало отчуждение необъяснимым.
Но нет худа без добра. Весь Киев свидетель, что пятнадцать лет Мистина Свенельдич был близок княжьей чете, как родной брат, пользовался безграничным доверием и мужа, и жены, что случается нечасто. Если бы Эльга, овдовев, объявила его своим новым супругом, не удивился бы никто. Но сделать этого она никак не могла, и ей оставалось употребить все силы, чтобы не дать заподозрить себя в распутстве. Мистина – муж ее сестры, ее зять, отец ее племянников. И пусть хоть весь Киев на них смотрит: их близость не выходит за межи родственной ни на шаг.