Князь Арнаут
Шрифт:
Такая перспектива казалась слишком мрачной даже умной Алиеоноре.
— У вас, дядюшка, пятьсот рыцарей, — начала считать она. — У Луи вместе с братом, Тьерри и Анри даже чуть больше. Уже тысяча. У Бальдуэна, — она старательно избегала упоминаний о матери иерусалимского короля, — не менее пяти сотен. Потом ещё братства Храма и Госпиталя, вместе они могут выставить в поле полтысячи всадников. Итого, уже две тысячи. Это не считая дружин графа Жослена, да другого вашего соседа и тёзки, Раймунда Триполисского. Я ещё не назвала Альфонсо-Журдена с его провансальцами, а они — добрые воины. К тому же Конрад Германский, он потерял всю пехоту, но кому был бы нужен этот сброд? Они лишь путаются под ногами у рыцарских дестриеров. У Конрада с вассалами тоже, верно, наберётся сотен пять?
Алиенору так воодушевили собственные подсчёты, что гладкие яблочки её нежных щёчек покрылись густым румянцем. Раймунд не выдержал, он привлёк к себе племянницу и страстно поцеловал её в губы. Она не отстранилась, наоборот, обхватив руками его могучую шею, ласкала её грубоватую кожу маленькими пальчиками.
Раймунд совсем потерял голову. Он не стал говорить ей, что был бы счастлив, если бы один только её супруг с братом и их дружины остались здесь. А уж если бы удалось переманить десяток-другой людей Тьерри и Анри, он заставил бы трусливого Жослена собрать все силы и тогда, глядишь, под знамёнами франков оказалось до десяти сотен тяжёлой конницы. Пехоты тоже удалось бы набрать тысяч семь-восемь. Относительно пеших войск племянница не права, кавалерия хороша на ровной местности. Штурмовать многолюдные города без жадной голоштанной массы простолюдинов трудно, если вообще возможно.
Впрочем, на Востоке к пешим солдатам относились иначе, чем в Европе. Здесь, в Леванте, их далеко не всегда считали ненужным балластом даже в поле. Одетые в гамбезоны, длинные камзолы из толстой кожи с нашитыми на них металлическими кольцами, держа в руках высокие щиты, пехотинцы прикрывали рыцарских жеребцов от смертоносных стрел языческой конницы. Кроме того, из-за спин копейщиков и щитоносцев арбалетчики и лучники довольно успешно стреляли по туркам.
Калькуляции королевы Франции, несомненно, имели под собой основания, однако существовали важные обстоятельства, которых прекрасная Алиенора не учитывала. Да трёх тысяч рыцарей хватит, чтобы разгромить в решительной сече и Онура, и наследников Зенги, но... беда в том, что эти три тысячи никогда не соберутся вместе. Бальдуэна не пустит на север мать. Магистры братств Храма и Госпиталя, Эврар де Барр и Раймунд дю Пюи, также прислушаются к песням патриарха, а нет, так дадут себя уговорить щедрыми земельными посулами и пожертвованиями из королевской казны. К тому же, пока на Востоке будет находиться сын Раймунда де Сен-Жилля, Альфонсо-Журден (ох, лучше бы он сюда и вовсе не приезжал!), нынешний правитель Триполи, внук бастарда всё того же Сен-Жилля, Раймунд Второй, не выйдет никуда дальше стен собственной столицы. К тому же он — муж Одьерн, сестры Мелисанды. Итак, от обоих потомков великого крестоносца Первого похода во Втором толку не жди, не было бы вреда.
Германцы, те — сущие дети на Востоке, с ними у Мелисанды хлопот не будет. Фульке скажет Конраду, что Алеппо — пустой звук, а Дамаск — город, упоминаемый в Священном Писании, и освобождение его из рук неверных — дело угодное Господу. Конрад, который очень смутно представляет себе, что вообще упомянуто в этом самом Писании, а что нет, первым ринется освобождать Дамаск.
«И никому, никому не придёт в голову, что, угождая таким образом Богу, они играют на руку дьяволу! — мелькнуло в голове у Раймунда. — Мелисанда! Мелисанда! Мелисанда! За всем она! Так, значит, правда?! И никто ничего не может сделать?! — спросил себя князь и сам же ответил: — Никто!»
Рыцарь вдруг понял, что всё, что говорила та блаженная, — истинная правда. Что же получается, если посчитать? В июле 1099 года Годфруа Бульонский и Танкред д’Отвилль первыми ворвались в Святой Город. В ноябре 1143 года свалился с коня Фульке Анжуйский, вот они первые сорок четыре года! Через год пала Эдесса — сатана явил королеве свою власть. Значит... правда и то, что через тринадцать лет...
Князь подумал о том, что его первенцу, Боэмунду, в 1187 году, когда истекут отпущенные врагом рода человеческого вторые сорок четыре года, исполнится
«Тринадцать лет. Уже прошло двенадцать! Год! Всего год!.. — стучало в голове Раймунда. — Констанс одной не справиться без меня. Ей придётся выходить замуж. Захочет ли новый муж потом отдать власть Боэмунду? Нет, не захочет...»
Мысли о будущем детей захлестнули сознание князя. Он, сам не понимая, что делает, только крепче прижимал к себе племянницу и вновь и вновь целовал её капризные губки и розовые щёчки. Алиенора не отстранялась, она вдруг почувствовала, он знает нечто такое, что не хочет доверить ей. И не потому, что считает её глупой и не способной понять его, а потому, что ему, как любому рыцарю, никогда не придёт в голову позволить женщине сесть на коня и вместе с ним очертя голову броситься в пасть огнедышащего дракона. Потому что, если воин сумеет одолеть чудище в неравной схватке, он положит к ногам своей дамы его отрубленную голову, если нет — погибнет, а она так никогда и не узнает, что было у него на душе в тот последний день перед роковой битвой. Не узнает, если не почувствует... А Алиенора чувствовала.
Но... почему же последний? Да, последний, последний, она чувствовала и это!
В тот момент королева поняла, что нужна князю не только как дама сердца. Кроме того, ей стало ясно, что, несмотря на страстные поцелуи, этот, несомненно, храбрый и, безусловно, благородный рыцарь не осмелится пойти с ней дальше, хотя Алиенора и не сомневалась в том, что с другими дамами он робости не проявлял. Даже в Париже она, спустя долгие годы после дядиного отъезда на Восток, немало слышала о его подвигах при дворе английского короля. Да что Англия? Во Франции, особенно в Гиени, не говоря уж о Пуатье, тоже прекрасно помнили похитителя женских сердец.
Неожиданная дядюшкина робость, в свою очередь, подталкивала женщину к рискованным действиям. Она принялась ловко распутывать завязки его камзола [29] , её пальчики забирались к нему под рубашку, спускались ниже.
Воодушевлённый её безрассудством, Раймунд стал смелее. Закрыв глаза, точно надеясь обмануть себя, заставить забыть, кого он так жарко обнимает и столь страстно целует, князь проник под юбку племянницы и гладил нежную кожу голеней, ласкал круглые, казавшиеся ему детскими коленки.
29
Одеяния тех времён назывались несколько иначе. Однако же, как я полагаю, читателю нет нужды пробиваться сквозь все эти дебри терминов, встречающихся лишь в специальной литературе: chaince, braie, да bliaud вкупе с chausses, потому, где возможно, пользуюсь более привычными нам названиями.
Грубые пальцы воина, привыкшие более к древку копья и рукояти меча, поднимались всё выше и выше, и скоро он уже мял её крутые бёдра и упругие ягодицы.
— Нора, Нора, Нора, — едва успевая перевести дыхание, шептал князь в те мгновения, когда губы его отрывались от её сахарных уст. — Нора, милая моя Нора, кто есть на свете лучше тебя?!
— Возьмёшь меня прямо здесь? — спрашивала она, страстно дыша. — Да?
Нет, этой женщине решительным образом нельзя было отказать в практичности. Даже и в такой момент королева не забыла о том, что она и князь выбрали не самое подходящее для любовных утех место.
Тут, в самой глубине сада, куда никогда не заходили слуги, ухаживавшие за деревьями, по ромейской, сплошь построенной на стремлении произвести внешний эффект, традиции, содержавшие в порядке наиболее близко расположенные к дворцу растения, находился маленький, никогда на памяти Раймунда не работавший фонтанчик, устроенный здесь, надо полагать, римлянами. Хотя, кто знает, возможно, даже и не ими, может статься, он был сработан руками ещё первых поселенцев Антиохии, древних македонян и греков. Ни князь, ни его гостья не разбирались в античной скульптуре.