Князь Арнаут
Шрифт:
Рыцаря в общем-то мало волновала судьба жалкого беглеца, болтавшегося на верёвке. Пилигрим и сам не знал, что заставило его взять у воина заряженный самострел. Ренольд подмигнул оруженосцу (тот в последнее время постоянно носил с собой охотничий лук), и оба, прицелившись, разом отпустили тетиву. Получилось недурно, и теперь многие из тех, кто знал про случай на стене, поглядывали на чужаков с уважением. Так или иначе, но Ренольд немного отвёл душу.
Именно немного, потому-то он едва сдерживался, чтобы не сказать отчитывавшему его мерзкому попу всё, что о нём думал.
Молодой человек знал, что многие рыцари недовольны политикой патриарха, но не смеют высказаться открыто, понимая,
«Вообразил себя командиром, — со злостью думал Ренольд, понимая, что патриарх — хозяин положения. — Проклятый святоша! Жалкий трус!»
Между тем святитель продолжал:
— Мы побеждены! У нас нет войска. Всё, что мы можем, — уповать на милость Господа и делать всё от нас зависящее, чтобы язычник ушёл, удовлетворившись данью. Погиб князь, погибли все главные его вассалы, у меня лишь кучка рыцарей и городская стража. О жителях я не говорю, они торговцы и ремесленники, а не... солдаты!
«Точно! Они такие же воины, как ты — полководец!»
— Мы разбиты, но не побеждены, — воспользовавшись маленькой паузой, сделанной патриархом, заявил Ренольд. — У нас двадцать тысяч народу. Если дать всем оружие и выставить на стены, турки не сунутся. Их не больше пяти тысяч, и у них нет никакой осадной техники, даже лестниц. Если бы они на самом деле ждали прибытия катапульт из Алеппо, то начали бы расчищать площадки для их установки, строить хотя бы лестницы. Думаю, неверные просто пугают нас. Но и мы могли бы напугать их. Например, если выжечь степь вокруг города, им вообще будет не до осады. Они постараются унести подальше ноги. А тем временем подойдёт с войском его величество король Бальдуэн. Тогда чёртов язычник призадумается, стоит ли в ближайшее время вообще соваться сюда...
— Вы одержимы! — взвизгнул Эмери. — Вы даже не понимаете, какой непотребный бред изрыгает ваш рот! О каких двадцати тысячах идёт речь? Мужчин, способных носить оружие, всего-то две тысячи! Две, да большинство из них как раз только и могут, что носить его и понятия не имеют, как сражаться.
— Монсеньор, а кто говорит, что они должны сражаться? — усмехнулся Ренольд. — Пусть неприятель видит их с оружием, и того довольно. Выгоните на стены всех, ваше святейшество! У тех, кто не захочет идти, возьмите в заложники детей. Повесьте десяток-другой грифонов для острастки. Если они не способны драться, так, может быть, окажутся способны повисеть в назидание другим?..
Патриарх, глава обороны Антиохии, менее всего нуждался в советах какого-то выскочки, которого призвал только для того, чтобы прочесть ему нотацию. Он хотел объяснить ретивому юнцу всю степень его заблуждения и вредность, даже пагубность непродуманных поступков.
— Я сам знаю, что нужно делать, шевалье, — очень жёстко проговорил Эмери. — Если сделать так, как вы говорите, эти самые грифоны, чего доброго, тайком откроют ворота язычникам. Вы приехали недавно и не понимаете, что нас тут меньшинство: на десять горожан придётся едва ли два латинянина, часть из которых полукровки, столько же или немногим больше — армян и сирийцев, а половина — схизматики-ромеи. Иные
Поскольку рыцарь молчал в задумчивости, патриарх, решив уже, что сумел хоть как-то вразумить не в меру горячего молодого человека (Эмери был едва ли не вдвое старше своего двадцатитрёхлетнего собеседника), продолжал:
— Сын мой, я имею право заключить вас в подвал цитадели, но не хочу делать этого. Вас, несмотря на возраст, многие характеризуют как храброго и умелого воина. Город нуждается в таких, но... я прошу вас воздержаться от подобных действий в дальнейшем. Завтра или послезавтра язычник, Бог даст, примет наше посольство, а там...
— Я ошибся, — очень тихо произнёс Ренольд, — тут даже тремя десятками не отделаешься! Вешать надо сотнями... И что до меня, то я бы начал с попов. С самого главного...
— Что? — вскинул голову патриарх, отвлечённый собственными мыслями. — Что вы сказали, сын мой?
— Я сожалею о своём поступке, ваше святейшество, — с искусно разыгранным смирением начал рыцарь. — Просто мне, как христианину, тяжело смотреть, как гибнут мои единоверцы... Благословите меня, пусть Бог пошлёт мне терпение.
Эмери едва скрывал радость:
«Ну слава тебе, Господи! Осознал!»
Ренольд опустился на колено и приложился к руке патриарха. Ох если бы тот видел выражение лица «смиренного раба Божьего»!
— Я рад, что ты раскаялся, сын мой, — уже совсем примирительным тоном проговорил патриарх. — Отправляйся выполнять свой долг воина. Ступай.
Едва рыцарь ушёл, в комнату, где патриарху только что пришлось вести малоприятную беседу, вошла высокая светловолосая молодая дама в очень красивом платье.
Полное лицо святителя преобразилось, осветившись радостной улыбкой. Груз забот и тяжкие думы разом отступили.
— Клара! — воскликнул Эмери. — Клариссима!
Женщина заключила патриарха в объятия; чтобы поцеловать его в губы, ей пришлось чуть-чуть нагнуться.
— Мой маленький апостолик, — произнесла блондинка медоточивым голосом и рассмеялась. — Мой святой Аймерайх...
Говорила женщина с сильным немецким акцентом. Она и была немкой, дочерью тюрингского барона. Выйдя замуж за набожного лотарингского рыцаря, Клара, как и полагается верной жене, отправилась с ним в Святую Землю. В пути паломница успела сделаться матерью. Однако счастье её продлилось недолго, дитя умерло, как, впрочем, и его отец, последним пристанищем обоим стало кладбище в Антиохии. Женщина нуждалась в утешении, которое и нашла у высшего церковного иерарха Северной Сирии [59] , где по воле Божьей ей было суждено обрести новый дом.
59
Согласно традиции, духовная власть Антиохийской церкви распространялась на территорию графств Триполисского и Эдесского.
Южанин Эмери и северянка Клара (пылкий любовник называл её Клариссима, что значит наичистейшая) очень подходили друг другу. Они оба, он — приземистый и полный брюнет, она — высокая и худощавая (по сравнению с большинством женщин своего времени) блондинка, прекрасно дополняли один другого. И не только внешне; патриарх испытывал потребность в Кларе не только как в сексуальной партнёрше, готовой исполнять все его прихоти, но и как в советчице, он, и небезосновательно, считал её женщиной очень неглупой.