Князь Игорь. Витязи червлёных щитов
Шрифт:
Любава металась в горячке на широкой деревянной кровати в просторной хоромине боярина Славуты. Ей казалось, что из тёмных углов, куда не доходил свет от лампадки и свечек, вылетают, как черные вороны, призрачные чудовища с огромными клювами и когтистыми лапами. Они неистово набрасываются на неё, хватают за руки, ноги, за косы и тащат куда-то в страшные провалы. Дышала тяжело, прерывисто. Лицо её побледнело, осунулось, губы запеклись, а в прекрасных черных глазах затаилась
Возле неё сидели трое: Славута, его кухарка и Самуил. Все были сумрачны, встревожены. Когда рана начала заживать, девушку постигло новое лихо. Вдруг запылала горячка внутри груди, её жгло как огнём, жар охватил всю, и горит она в нём вот уже который день. А этой ночью ей стало совсем плохо: начала задыхаться, метаться на кровати, не находя себе места. Запёкшиеся губы непрерывно шептали:
– Жданко, пить! Жданко, где же ты? Пить, пить!..
Мальчик слуга внёс горячее питье, и Текла напоила девушку из чашки отваром липового цвета, малины и ромашки. Славута натёр салом грудь и спину, приложил припарки из квасного житного теста, замешанного на горчице, мёде, рапсовом масле и настоях каких-то, только ему известных кореньев и трав. Самуил непрерывно менял на её лбу тонкий рушник, смачивая его в холодной воде, и тот рушник мгновенно высыхал, становился тёплым, даже горячим.
Закутав девушку шерстяным одеялом, Славута вымыл в тазике руки, отошёл в дальний угол хоромины и устало опустился на скамью. Самуил присел рядом с ним.
– Ну, что?
– спросил одними губами.
– Плохо, - вздохнул боярин.
– Если до утра не полегчает, то нужно звать попа… Бедная дивчина! Такая молодая, красивая…
Славута провёл ладонью по глазам, словно согнал с них невидимые слезы. Ему и вправду было жаль эту молодую жизнь, что не успев расцвести, вот-вот могла угаснуть.
Сколько помнил себя, он всегда остро ощущал чужую боль и чужое горе. Когда был приставлен князем Всеволодом к княжичу Святославу, то вскоре привязался к нему, полюбил, как младшего брата, и его неприятности, обиды, болезни и неудачи воспринимал, как свои собственные. Когда, бывало, княжича за шалости наказывали ремнём, он подставлял под ремень свою руку или принимал вину на себя. А если на конюшне лупцевали за провинность холопа, то тоже кидался на его защиту, хотя за это часто перепадало и ему.
Позднее он научился выхаживать при болезнях своих детей и княжеских, в походах не только подбадривал воинов песнями и рассказами о прошлых походах и победах, но и лечил больных, перевязывал раненых, стягивал в лубках сломанные кости, вправлял вывихи, а при необходимости пускал кровь… И никогда не делал разницы между князем и смердом, между боярином и закупом. Для него все они были людьми и, когда удавалось поднять кого на ноги, чувствовал себя счастливым.
Не выходил, не поставил на ноги лишь двоих, самых дорогих и родных - свою жену и единственного сына. Жена Евпраксия сгорела десять лет назад в такой же горячке, от которой сейчас тает Любава. А сына, двадцатипятилетнего витязя, привезли годом позднее из-под Лубна, что над Сулою, на носилках между конями, с половецкой стрелой в груди… Две недели боролся
Три дочери - как отломленные ветви. Повыходили замуж - выпорхнули из гнезда. И все далеко - одна в Галич, вторая во Вщиж, третья аж в полесский Туров. И остался старый боярин-гусляр, знахарь и волшебник-чародей - сиротой-одиночкой. Читал книги, вёл свою собственную летопись, отводил душу песнями на княжеских пирах, влюблён был в соколиные ловы, а ещё - щедро раздаривал доброту своего сердца людям, которые нуждались в такой доброте и помощи. В последнее время ими стали Ждан и Любава. Полюбил их, как родных.
– Неужели помрёт?
– вздохнул Самуил.
– Все мы смертны.
– Бедный Ждан! Он всем сердцем полюбил эту дивчину…
– Отчего он так долго не возвращается? Как бы не случилось чего лихого с ним!
– И я его жду - не дождусь, - покачал головой Самуил.
– Обоз готов уже. Малость подсохнет - и пора трогаться в путь, к половцам, а его всё нет и нет… Мне он очень нужен - знает язык, обычаи, дорогу. Да и смелый, разумный, только бы не сглазить!
– Каким шляхом поедешь?
– Как всегда - Залозным… Правым берегом Днепра до Заруба, там на другую сторону, до Переяславля, а оттуда - к устью Сулы…
– А назад?
– Как Бог даст… Правда, князь хочет, чтобы я ждал его на Ворскле возле Переволоки…
– Какие знакомые пути-дороги!
– с горечью в голосе воскликнул Славута.
– Сколько по ним хожено, езжено! Доведётся ли ещё?..
– Доведётся, вуйко, - утешил его, как мог, Самуил.
Но тот пожал плечами.
– Как знать… Груз лет за плечами уже начинаю чувствовать.
– Ну, не скажи, ещё не у каждого молодца такая сильная рука и такой зоркий глаз, как у тебя, вуйко! На лету птицу бьёшь!
Славута хотел на это что-то ответить, но не успел. К нему торопливо подошла Текла и шепнула:
– Боярин, Любаве стало хуже! Руки и ноги холодеют… Что делать?
Девушка дышала неровно, с трудом. Глаз не открывала. Лежала на мягких подушках, укутанная одеялом, неподвижно, как мёртвая, и только тонкие белые пальцы шарили по груди, будто хотели вырвать из неё боль, которая жгла её нестерпимым огнём. Нос заострился, под глазами залегли тёмные тени.
– Горячую воду, горчицу несите! Да быстро!
– крикнул Славута.
Слуга принёс деревянное корыто с горячей водой. Текла подала кувшинчик с молотой горчицей и длинный половник.
Славута высыпал жменю горчицы в корыто, размешал половником. Попробовал рукой, не слишком ли горяча вода, и после этого, поставив корыто на кровать, опустил в него холодеющие ноги Любавы.
– Давайте кипяток! Будем всё время подбавлять, чтобы не остывала!
Ему подвинули табуретку, рядом поместили бронзовый казан с крутым кипятком. Он зачерпывал кружкой и понемногу подливал…