Князь Иван Шуйский. Воевода Ивана Грозного
Шрифт:
Хворый царь велел приводить князей и бояр к присяге в Передней избе. Сам выйти к ним не мог, «понеже… изнемогаше велми, и ему при собе их приводити к целованью истомно…». Поэтому государь Иван Васильевич отправил для проведения ритуала «ближних бояр»: князя И.Ф. Мстиславского и князя В.И. Воротынского. Вот тут-то у многих сдали нервы. «Бысть мятеж велик и шум, и речи многие во всех боярех, а не хотят пеленичнику служити». И первым подал голос боярин князь Иван Михайлович Шуйский, брат убитого Андрея Михайловича. Как говорит летопись, он «…учал противу государевых речей говорити, что… не перед государем целовати [крест] не мочно: перед кем… целовати, коли государя тут нет» [37] . Царь призвал забунтовавшую знать к себе, выбранил, пояснил, что служить по крестному целованию присутствующие будут не Захарьиным, а государю Дмитрию Ивановичу, призвал верных
37
Александро-Невская летопись // Полное собрание русских летописей. Т. 29. С. 212.
Князя И.М. Шуйского не казнили. Он даже не растерял своего, весьма значительного, влияния при дворе. Наказали тогда лишь тех, кто откровенно действовал в пользу Старицких. Да и то не сразу, а лишь после того, как группа князей Ростовских попыталась уйти за литовский рубеж, боясь воздаяния. Прочих не тронули: слишком многие достойны были кары, но не чинить же расправу над доброй половиной двора? Какой мятеж бы еще вышел, страшно вообразить…
Люди того времени вели себя совсем не так, как наши современники. Не так думали, не так говорили, иные поступки совершали в сходных ситуациях. На огромных просторах лесистой страны гуляла воля, люди переполнены были витальной энергией, она то и дело перехлестывала через край. На протяжении нескольких веков – XIV, XV и первой половины XVI – наш народ во всех главных проявлениях своих отмечен благородной избыточностью. Что ни возьми, все оказывается чересчур, ко всему приложена клокочущая сила. И более всего это витальное неистовство видно в персонах княжеской крови, «сливках» русской знати. Они готовы были без горя и ужаса каждый год выступать в походы и с любым неприятелем «пить смертную чашу». Сила веры порой приводила их в обители, к величайшей святости. А сила корыстных устремлений толкала затевать мятежи, заговоры, грызться за власть в беспощадных междоусобиях.
Промежуток от Сергия Радонежского до митрополита Макария – эпоха, когда Русская земля наполнилась яркими личностями. Их было столько, сколько пузырей появляется на луже, когда идет ливень. Их было – не перечесть. И всякий – на свой лад, со своей миссией и своими причудами.
Сколь сильно отличается это великое время – может быть, величайшее во всей русской истории! – от серой невнятицы XII столетия, от корыстного копошения первой половины XIII в.! Дюжинный кондотьер, вроде Юрия Долгорукого, на этом фоне выглядел большой политической фигурой. А настоящие крупные личности уровня Владимира Мономаха или Андрея Боголюбского уподоблялись залитым солнцем утесам, стоящим в окружении замшелого кустарника. Идея затеять свару с родней за более выгодное княжение и положить несколько тысяч ратников, сойдясь с единокровными неприятелями в междоусобной сече, была образцом стратегического плана. Вожди дружин того времени, те же самые Рюриковичи, словно не задумывались о будущем дальше чем на несколько месяцев вперед.
Русские князья той поры напоминали стаю ворон: перелетали с гнезда на гнездо, отыскивая для себя удел побогаче, клевали друг друга, не в силах смириться с богатством соседей, а когда самое уютное гнездо – великокняжеский стол – оказывалось вакантным, вся огромная стая с карканьем поднималась в воздух, устраивала побоище и вновь «переделивала» гнездовье. Ни героизма, ни самопожертвования, ни великих помыслов. В лучшем случае – разбойничья удаль да свирепость в отношении побежденных. Святость поблекла, богословская мысль затихла. За полтораста лет выросло лишь два значительных мыслителя: Климент Смолятич и Кирилл Туровский. Лишь великое каменное строительство еще напоминало о прежней мощи древнерусского общества…
«Дух отлетел», как говаривал Константин Николаевич Леонтьев…
И вдруг среди духовной пустоши появляются один за другим Александр Невский, Михаил Черниговский, Даниил Московский, Михаил Тверской, преподобный Сергий. Когда надежды отлетели, вера ослабла и любовь притупилась, явлено было ободрение для Руси: держитесь! Грядет другое время! Сосуд пустой наполнится горячим вином!
Вскоре после монгольского нашествия стал совершаться великий поворот от ничтожества к величию.
До середины XIV в. градус внутреннего тепла Руси постепенно повышался. А с этого времени земля, люди, кровь, вера и творчество смешались в один громадный протуберанец кипящей лавы. Страна с великой болью, не считая потерь, теряя очень много крови, поднималась, сбрасывала ордынское иго и повсюду творила новые смыслы, новых людей, новую политику. Даже верить училась по-новому, горячее, истовее. Казалось, само небо спустилось на землю, чтобы застыть играющей лазурью на иконах Андрея Рублева.
К середине XVI в. время творения невиданных смыслов и невиданной доселе государственности начало иссякать. Все рожденное в великом усилии, должно было застыть и получить окончательную, строго определенную форму. Однако носители неистовой крови – аристократия наша – «опаздывали», находясь умом и сердцем в предыдущем веке.
Все это воинство сильнейших, умнейших, амбициознейших людей не хотело застывать. Оно как будто не желало холода и твердости. Оно как будто стремилось по-прежнему быть лавой, хоть «кипение земли» уже иссякло. Земля искала порядка, упорядочения. А у нашей великородной знати энергия все еще бурлила, все еще искала выхода.
Годы «боярского правления», взятие Казани, да еще, может быть, начало Ливонской войны – последние вспышки прежнего косматого солнца, зажигавшего сердца русских людей. И в них видно уже «падение качества», нарастание мотивов личной корысти. Еще готовы наши книжники извергать великие идеи, но все больше их умственный и духовный труд затопляется волнами монотонной хозяйственной деятельности. Еще могут наши аристократы жизнь отдать за Отечество, еще чураются они большой смуты, еще живо благородство их помыслов. Но уже высчитывают они шаги до престола и все чаще вспоминают о вольнице предков, нимало не подчинявшихся единодержцу. Все больше научаются они работать не умом, не сердцем и не крепкими, привычными к мечу руками, а… локтями – расталкивая соперников в борьбе за высокие чины и богатые поместья.
Хронологическое пространство от опричнины до петровских реформ трагично. Россия исполнена колоссальной жизненной силы, ей устраивают кровопускания – одно другого ужаснее, она болеет, встает на ноги, получает еще один удар, опять болеет, и все-таки опять встает на ноги… На протяжении нескольких десятилетий старомосковское общество, вздыбленное опричниной, болезненно пережившее конец династии Рюриковичей и годуновское самовластие, находится в состоянии еле сдерживаемого взрыва. Наконец рванула Смута. В 1611 г. России не существовало. Размеры катастрофы Смутного времени сейчас трудно себе представить. По всей вероятности, потери, понесенные тогда русским народом, сравнимы с последствиями Гражданской войны, если только не больше [38] . Сильная вера, сильная нравственность и огромная жизненная энергия, содержавшиеся в людях того времени, дали возможность спасти рушащийся дом. А потом пережить нашествие королевича Владислава, поражение в Смоленской войне, Разинщину, городские бунты всех сортов, тяжкие войны на юге и западе, мятежные выплески стрелецкой стихии. Сохранение того, что родилось в эпоху акмэ, требовало чудовищного напряжения, огромных жертв – и от простого народа, и от правящего сословия. В XVII столетии Московское государство (и, значит, русский культурно-исторический тип) проявило необыкновенную волю к жизни. И величественное здание Российской империи – наша «золотая осень» – встало на прочный фундамент старомосковских ценностей, старомосковской традиции.
38
В относительном, процентном смысле.
Но в середине XVI столетия нет еще и предчувствий о подобных кровопусканиях. И трепещет в сильной, умной, отважной… мятежной и своекорыстной знати избыток энергии, бешеная кровь. Когда монарх находит способ потратить это высокое, благородное буйство на дела, необходимые всей державе, случаются великие победы, Русь расширяет границы. Но если подобных «энергоотводных» каналов нет или они слишком узки, то само время замутняется… В такие моменты неизбежно начинается большое междоусобие.
Судьба рода, судьба всей русской аристократии, служившей государям московским, выковала из И.П. Шуйского человека, у которого в груди как будто бились два сердца. Порою ритм их сливался. Тогда жизнь Ивана Петровича шла мощно и ровно. Но иногда биение двух сердец совершалось невпопад, и судьба князя Ивана поворачивала к большому лиху.
Одно сердце говорило ему: «Ты высокородный потомок Рюрика. Отец твой поверг могущественных Бельских. Дед твой правил страною как „московский наместник“, а его старшему брату даже особого звания придумывать не пришлось – он и без этакой новины держал государство в кулаке. Прадед был князем-наместником в независимом Пскове. А прапрадед с братом своим держал Суздаль, Нижний Новгород и иные города как независимый удельный государь. А ты? Где ты нынче, кто ты? Быть рядом с престолом это ведь… почти на престоле? Так долго ли перешагнуть через это „почти“? Разве ты права не имеешь?»