Князь лжи
Шрифт:
Сформулировать приоритеты.
Если этого не сделать – единство, которого удалось достичь с таким трудом, опять распадется на множество кишащих, враждующих друг с другом «я». Не настоящих «я», только теней ушедших. Настоящего «я» не будет.
Выход заманчивый, поскольку тут же исчезнут и все мои проблемы: у окончательно спятивших проблем нет. Выход заманчивый, и все же мы отложим его про запас… да-да, попробуем еще посопротивляться.
Итак, еще одна попытка. Надо говорить быстро, но не скороговоркой. Втянуться в собственный рассказ, чтобы хотя бы на время оградить себя от того, что стало мною…
Нет-нет-нет. Не думать
…Я родился сорок лет назад в восточной части Хальстальфара. Я был седьмым сыном в семье, и, хотя и не имел соответствующих таким случаям отметин вроде седого локона на макушке или выпуклости посреди лба, похожей на спрятанный под кожей глаз – как и положено, стал колдуном. До десяти лет меня и еще двух оболтусов обучала деревенская ведьма. Счастливое было время! Ведьма прекрасно понимала, что особого толку она от нас не добьется. И, вместо того чтобы делить свое внимание на четверых, предпочитала его концентрировать на единственной своей ученице и преемнице. Нас же она старалась каждый раз побыстрее куда-нибудь спровадить. Мы были только рады. Освобожденные от большей части хозяйственных работ под предлогом «учения», мы не особенно рвались к знаниям. Так и проводили весь день – шлялись по лесу, купались, загорали, ловили крыс-попрыгунчиков или просто с наслаждением, устав от ничегонеделанья, валялись в душистой траве.
Оба моих товарища ценили нашу привольную жизнь не меньше, чем я. Один, такое же седьмое чадо мужеского пола (и тоже без божественных отметин), был младше меня на год и считался негласной совестью нашей компании. Он придерживал нас, когда мы расходились совсем уж чересчур, не позволял наводить порчу на наших деревенских обидчиков (такие, конечно же, находились среди остальных детей, считавших нас бездельниками и тунеядцами). Еще Оллегри (так звали моего друга) возмущался, когда мы грабили птичьи гнезда. Это почти все, что я помню о нем. Из моей памяти вырваны куски, и один из них – лицо Оллегри, его голос и смех. Пятно чего-то мягкого, кроткого и доверчивого – все, что осталось в моей душе от того, кого я считал когда-то лучшим своим другом.
Второго, Марка, я помню лучше. Старше меня на три года, он был самым тупым из нас троих. Его можно было без труда убедить (стоило лишь говорить уверенным тоном), что поджог сарая – шутка, смешная до колик. Поначалу я побаивался его кулаков, но затем нашел правильный подход к этому тупице и часто ставил с тех пор Марка в такое дурацкое положение, что мне оставалось только выть от смеха, наблюдая за его нелепыми попытками из этого положения выкарабкаться. А Оллегри хотелось плакать от обиды и досады – чужой стыд, чужую боль он воспринимал как свои собственные.
Знахарка почти ничему нас не научила. Приворожить обитателей пруда или рощи, побеседовать с цветочной феей или домовым, отвести взгляд, усыпить, найти колдовские цветы в ночь летнего солнцестояния – все это в Хальстальфаре может чуть ли не каждый третий. Бесполезное в общем-то знание: знать как, что и где искать в самую короткую ночь в году – и не знать настоящих, истинных свойств этих трав. Кое-чему с тех времен я все-таки научился, но подлинная древесная магия мне до сих пор недоступна. Хотя я знаю одно зелье… Но об этом – в свое время.
Я не помню, как ее звали, мою первую детскую любовь, но помню ее лицо и огромные, васильковые глаза. Они могли заворожить, могли заставить плясать медведя и ластиться матерого волка еще когда их обладательнице было всего девять лет. Ведьма готовила ее себе в преемницы, а потому и учила, и спрашивала больше. А какой проливной дождь однажды по ошибке устроила ее ученица!..
А вот еще одно воспоминание, уже менее для меня приятное. Как-то ради забавы я завязал ноги одному пареньку. Заговор был плохонький – из тех, что могут и сработать, но скорее всего никакого действия не окажут: я вырвал из его штанов две нитки и, завязав их узлом, обмотал вокруг подобранной на дороге палки, сказав, что пока нитки связаны, так же будут связаны его ноги. И выкинул палку.
Парнишка долго мучился, просил меня снять заговор, стискивал зубы, а под конец расплакался от обиды. Больно ему не было, ноги свои он чувствовал, только вот ходить не мог… Но кто заставлял его верить в действенность моих слов? Он сам, не осознавая того, наделил силой мое неумелое заклятье…
Моя драгоценная любовь, которой я приносил лучшие цветы и ягоды, для которой рвал яблоки из соседских садов, которой я подарил зеленую раковину (такие диковинки иногда – но очень редко – появлялись на берегах нашей речушки), прознав о той забаве, смеяться не стала. Узнав о происшествии, она разыскала меня и без долгих разговоров прилепила к ближайшему дереву. Истуканом я простоял весь вечер, всю ночь и весь следующий день – пока юная ведьма наконец надо мной не сжалилась. Мой заговор с того паренька она сняла шутя.
В десять лет меня и Оллегри забрали друиды. Лесные чародеи появлялись в деревнях и городах редко, предпочитая людскому обществу бескрайние зеленые просторы – спокойствию и гармонии их внутреннего мира претила суета. Но окончательно с людьми они все же не порывали, и могли неожиданно появиться там, где требовалось остановить эпидемию, оградить волшебством проклятое место, изгнать демона, очистить землю от порчи… Кроме того, каждые пять лет они забирали с собой детей, имевших склонности к волшбе и нигде еще не пристроенных – если, конечно, родители тех детей были не против. Обучали их по-разному: кого год, кого два, кого три, а кого и насовсем у себя оставляли.
Поначалу было трудно. Незнакомо все, непривычно. Друидская община состояла из семидесяти человек: старцев, зрелых кудесников, подмастерьев да таких же, как мы, учеников. Утром мы собирали грибы, ягоды и лесные орехи, или помогали тем, кто работал на огородах, днем – изучали свойства трав под сводами древних лесов, а на закате разучивали Искаженное Наречье.
Вставали рано, за час до рассвета. Мяса не ели, а все остальное употреблялось в таких мизерных количествах, что поначалу я думал – умру с голоду. Ничего, не умер, привык. И долго потом перепривыкал обратно.
Нас не учили изменять мир. Нас учили слушать его и отражать в себе, чувствовать и понимать. Оллегри проходил курс древесной магии, а я – магии души и тела человеческого. У нас с Оллегри склонности были к разному, и разному учили нас друиды. Они полагали, что познав страдание и боль чужой души, я уже не стану – не смогу – использовать это знание ей во вред. Никто не застрахован от ошибок, даже такие блестящие знатоки душ, какими были мои учителя. Хотя поначалу все шло так, как они предполагали. И если бы не Ночная Тень, во мне осталось бы гораздо больше от друида, нежели одна привычка просить прощения, причинив вольный или невольный вред любому живому существу.