Князь Михаил Вишневецкий
Шрифт:
— Да будет восхваляем Иисус Христос.
Княгиня с просветлевшим лицом встала навстречу ему, а Елена, поцеловав руку, повела его к креслу, которое стояло перед столиком и обычным сиденьем хозяйки дома. Лицо ксендза не отличалось большой тонкостью черт, было выразительно и крупно очерчено, но вместе с тем, своею простотой привлекательно и симпатично. Несмотря на возраст, много жизни было в этих чертах, на которые почтенность духовного сана наложила какой-то отпечаток величия. Это был ксендз Фантоний, кустодий [35] варшавский, старый друг дома Вишневецких,
35
Католический священник, заведующий кафедральным собором, — настоятель кафедрального собора.
Ставши кустодием почти против своего желания и устроившись довольно удобно в каменном доме, который назывался Кустодией, где он размещался чересчур просторно, он не желал ничего большего: духовные обязанности при коллегии, поддерживание знакомств в обществе и чтение, которое он любил, были вполне достаточны ему для заполнения его жизни. Близкой семьи у него не было.
Имея чувствительное сердце, он питал особое почтение к княгине Гризельде, которая заслуживала этого вполне своим характером и судьбой. Энергия, с которой она сопротивлялась всем превратностям и ударам судьбы, возбуждала в нем удивление и преклонение.
Видя ее всеми покинутой, кустодий считал своей обязанностью ее проведывать. Он любил и уважал тоже Елену, которая сумела посвятить себя заботам о названной матери, не давая никому почувствовать свою жертву, делая это весело и легко. Наконец, занимал его и князь Михаил, в котором он хотел пробудить больше жизни и веры в себя, заменить его апатию, столь несоответствующую его возрасту, более активным участием в делах общественных. Но молодой Вишневецкий, несмотря на кажущуюся мягкость характера, противостоял его влиянию. Даже матери, которой он был во всем послушен, не удавалось переделать его характера.
Среди задушевного разговора с матерью, когда упоминали о князе Михаиле и мать жаловалась на его равнодушие, ксендз Фантоний утверждал, что, очевидно, не настал еще момент, и не пришли еще те обстоятельства, которые могли бы его вывести из такого состояния оцепенения.
— Предпочитаю эту запоздалость в князе Михаиле, — сказал кустодий, чем излишнюю скороспелость и аппетит к жизни, на который уходят лучшие силы иной молодежи; а князь Михаил, когда пробьет час, вступит на свой пост со всей силой и с тем запасом жизни, какой он унаследовал от отца.
Княгиня Гризельда со вздохом ответила: — Дай-то, Бог!
От внимания матери все-таки не могло ускользнуть, что Михаил выходил из апатии лишь тогда, когда речь шла об изысканной одежде и роскоши, которою он любил себя окружать, или, наконец, о тонких блюдах, которые он слишком смаковал.
К иным житейским делам он был так холоден, как будто они были для него совсем безразличны. Честолюбие трудно было в нем пробудить. Не имея никакого занятия, он иногда охотно брал в руки книги, но затем бросал их, не чувствуя потребности вернуться к ним.
Даже те юношеские дружеские отношения, которые в возрасте князя Михаила легко завязываются и многому в жизни потом помогают, не привлекали князя Михаила; у него было много хороших знакомых, но постоянных интимных друзей он не знал.
Одна лишь Елена пользовалась его полным доверием, и ей он поверял все, все свои самые сокровенные мысли и переживания.
Мать, зная о его братской привязанности и о влиянии Елены на сына, часто прибегала к ее помощи, когда сама чего-нибудь не хотела ему посоветовать или приказать.
Ксендз Фантони (так была его фамилия по-итальянски) пришел к княгине, как всегда, с некоторым запасом новостей. У него они получали другой характер, чем им придавали в тогдашнем легкомысленном свете, так как священник охотнее им придавал хороший, чем дурной смысл.
— Уже многие съезжаются на выборы; правительственный павильон уже сооружен и поставлен… Воеводства и земли размечают свои прежние стоянки. Можно ожидать, что выборы будут оживленные, — начал рассказывать кустодий ксендз Фантони. — В Варшаве даже для господ сенаторов почти уж не хватает мест. Они приводят с собою многочисленные дворы, хотя не думаю, чтобы им понадобилась охрана, так как никаких схваток, как это бывало раньше не предвидится. Франция слишком могущественна, чтобы после таких усилий не быть уверенной в победе.
— Вы так думаете? — спросила княгиня Гризельда.
— Я почти уверен в этом, — продолжал ксендз Фантони, — самое лучшее доказательство, это то, что император, который в силу традиций должен был бы интересоваться этими выборами и принимать в них активное участие, совсем не вмешивается в них…
— Да, ведь императорским кандидатом является герцог Лота-рингский, — сказала княгиня Гризельда, — и я слышала, что на случай, если ему повезет, для него уже держат в запасе эрцгерцогиню.
Кустодий рассмеялся и добавил тихо:
— Tu, felix Austria, mibe [36] ! Да, — продолжал он, — это уж такой обычай…
— Представьте же себе, — понижая голос проговорила княгиня Гризельда, наклоняясь к гостю, — что посол Лотарингского старался склонить моего сына на свою сторону…
Она пожала плечами.
— Михаила так мало интересуют эти выборы, — продолжала княгиня, — что часто трудно уговорить его быть в курсе всего происходящего, и если бы Любомирский не приносил мне кое-каких сведений, я бы совсем ничего не знала.
36
А ты, счастливая Австрия, вступаешь в брак (лат.).
— Выборы, — ответил кустодий, — стряпаются у нашего ксендза примаса и у гетмана Собесского. Этим двум могучим силам ничто не может противостоять.
Княгиня Гризельда медленно подняла свои выцветшие, выплаканные глаза на Фантония.
— Вчера, — сказала она, — был у меня старый слуга Иеремии, сандомирец, возвратившийся теперь на свое пепелище. Рассказывал он мне удивительные вещи, которым я, впрочем, не придаю значения; он говорит, будто бы шляхта собирается стать стеной против магнатов и не допустит "Кондеуша".