Князь оборотней

Кащеев Кирилл

Новый дяргуль свалился на погонщика — прямо в капюшон малицы. Капюшон вспыхнул, Мапа сорвал малицу, отшвырнул вместе с вцепившимся в мех красным волком. Густо, как снег с ветвей, дяргули сыпанули на него сверху. Мгновение человек еще стоял, облепленный дяргулями, будто живой шубой, и рухнул навзничь, пылая, как костер. Его страшный, пронзительный крик заметался между сосен. Еще один медведь катался по снегу, пытаясь сбить Пламя со спины — красные волки прыгали ему на живот и вгрызались в грудь и брюхо. Бросившихся на помощь погонщиков встретила волна Огненных тварей — они прыгали, норовя дорваться до горла, накатывали, сминали жертву. Один человек упал сразу — он еще бился под навалившимися на

него дяргулями, пытался принять медвежий облик, но уже горел, извиваясь в Пламени… Второй отмахивался ножом от напирающих со всех сторон Огненных пастей и пылающих глаз. Потом упал и он. Последний, еще живой медведь пылающим шаром ломился в подлесок, волоча за собой горящую нарту. Морда — отлично знакомая морда старого приятеля по детским играм! — окутанная Рыжим пламенем, на миг оказалась совсем рядом с укрывшимся за сосной братом Биату. Биату показалось, что медведь узнал его — в его до предела расширенных глазах мелькнула мольба, мука, даже надежда. Потом медведь просто рухнул в снег и выкатился из подлеска на тропу, застыв там мертвой горящей грудой.

Над лесом пахло паленой шерстью и… жареным мясом. Брат Биату сложился пополам, и его вывернуло в снег.

Фью-фью-фью! Скрап-скрап-скрип! — рваная мелодия, состоящая из посвиста, похожего на вой ветра в дымовой дыре чума, гул Огня в чувале и скрип сгорающих в костре дров, пронеслись над лесом. Дяргули бросили тела обозников — те продолжали гореть, но дяргулей они уже не интересовали. Дяргули ждали.

Человек в птичьем шаманском плаще выступил из чащи. Пошел между горящими телами, легко и спокойно, как между кострами охотничьей стоянки. Сожравшее родичей Пламя выхватывало из тени морщинистое лицо под высокой шаманской шапкой. Шаман Канда улыбался — посверкивал выглядывающий из-под по-собачьи сморщенной губы кончик клыка! При виде этой улыбки старший брат Биату вжался в сосну всем телом, моля Хозяина леса и всех духов укрыть его, сделать так, чтобы страшные глаза шамана не увидели его!

Канда оглядел горящие тела на тропе — отблески Пламени плясали в его жутко выпученном левом глазу — и снова засвистел:

— Фить-фить!

К посвистыванию добавились гудение, тявканье, рык и сухое пощелкивание пальцев. Не оглядываясь на разоренный обоз, шаман Канда пошел прочь — его шаманская шапка сбивала снег с низко висящих веток. Дяргули поднялись — все как один — и деловито побежали вслед, то и дело оглашая пропахший смертью лес отрывистым, омерзительным тявканьем.

Они давно уже скрылись за поворотом тропы, а Биату все стоял, крепко обняв сосну. Наконец он отлепился от мерзлой коры и, оскальзываясь на каждом шагу, выбрался на тропу. Его родовичи были сильными, каким ему никогда не стать! А теперь они мертвые, а он, слабый, — живой! И у него есть дело, которое надо делать прямо сейчас!

Свиток 32,

где появляется заяц и все становится с лап на уши

Какое… дело? — с трудом выталкивая слова из глотки, хрипло рыкнул медведь-Хадамаха.

Глазки Биату воровато заметались.

— Мы ж с Кандой договаривались! Что товар к нему отвезем. Надо было нарты подготовить, упряжь, груз перепаковать. Да я еще наших хотел похоронить, правда-правда! — поймав на себе упорный багровый взгляд медведя, завопил он. — Канда не дал, сказал, если похороню, все поймут, что я замешан, а я не замешан, я и не знал вовсе, что он наших пожжет, и про дяргулей не знал!

— Какие они тебе «наши», — только и смог глухо рыкнуть медведь.

— Чушь таежная! — возмутилась Аякчан. — Шаман Канда красными волками командовал? Каким образом? Дяргули должны были вылезти… — Она хотела добавить «с Буровой», но поглядела на Донгара и ничего не сказала.

— У вожака дяргулей был клочок от твоей

рубахи, — все так же глухо рыкнул медведь. — Единственное, откуда он мог взяться, — от той крылатой девочки, младшей жены Канды. Ты ее обнимала, когда уговаривала уйти с нами.

— Моя сестра никогда бы… — горячо начала Белоперая.

— Она ребенок, — мягко перебил медведь. — Ее в доме Канды уже всему научили. Она думает, Мапа едят своих жен и лучше терпеть побои от Канды, чем быть съеденной.

Белоперая повернулась к скорчившемуся у лап сторожевых тигров бывшему вожаку… и снова засадила ему ногой в бок. На сей раз со всей силы.

— Ай да Канда, белый шаман! — ошеломленно покачала головой Аякчан. — Для каждого приманку нашел… — Она поочередно оглядела старшего брата Биату, тигра Куту-Мафы с сестричкой, ощипанного вожака крылатых. — Всех в узел сплел… почитай, до самого Нижнего мира, — тихо добавила она. — Откуда он такой взялся?

— Завелся, как червяк в гнилом мясе, — буркнула Золотая. — Он старого человеческого шамана сынок! Хадамаха, ты его что, вовсе не помнишь?

Медведь покачал башкой — старого шамана помнил. Приличный мужик был: в чужие дела не лез, с другими шаманами ладил, в торговлю не мешался. А вот сына… Нет, не помнил!

— А он незаметный был… никакой! — продолжала Золотая. — Людской шаман ученика вместо сына хотел взять. Не успел — помер! Канда и остался.

— Еще один мертвый шаман, — задумчиво сказал Хадамаха.

— Так он совсем старый был — Канда ведь и сам немолодой! — возразила Золотая. — Мог и своей смертью… того…

— А мог и Канда устать ждать — пока отец… того… — возразил Хадамаха.

Золотая сосредоточенно кивнула:

— Мог. Как отца не стало, Канда развернулся. Сперва торговцы приезжать перестали, потом дичь ушла… Шаманы, опять же… Долги появились.

— Канда обещал скостить долги, — вдруг буркнул Куту-Мафы. — Не всем, конечно. Кто ему помогать станет.

Стыд варом обжег внутренности Хадамахи. Он выкупил у Канды свое племя, и даже мысли не мелькнуло, как у других дела обстоят. Но он же не знал! Его целый День дома не было! Что он, нанимался за всех думать, он молодой еще, а они взрослые дядьки-тетки, медведи-тигры… Никому из Мапа в голову не приходило об Амба заботиться, тем паче о далеких крылатых, чего ж он-то теперь за чужие племена распереживался! Разум доводы принимал, внутренности все равно неприятно пекло.

— Торговцев распугал, дичь прогнал, шаманов убил, даже с тварями Рыжего огня поладил — не много ли для слабого шамана? — подняла брови Аякчан.

— Сильный эми-гэт, — вдруг сказал Донгар. Он наконец поднял голову от колен — глаза его были обведены темными кругами, как после долгой болезни. — Главный дух у шамана. Если у старого шамана сильный эми-гэт был, теперь сыну перешел, помогает, все для него делает.

— Ты этого эми-гэт у Канды в чуме видел? — быстро спросил медведь.

— Главный дух при шамане не обретается. Главный дух белого шамана на Верхних небесах, в котле у Верхнего Нуми-Торума, содержится, — усмехнулся Донгар.

— А у тебя кто главный дух, господин? — неожиданно подала голос Тасха.

Надо же, еще и осмеливается заговаривать после всего, что сама натворила, а Донгар ее чуть не убил!

— У черного главного духа нет, — жестко отрезал Донгар. — Черный сам главный, не духи главные.

Тасха поглядела на него ну очень странно — и желтые тигриные глаза наполнились мягким золотистым светом. И она вздохнула — глубоко-глубоко. Донгар торопливо отвел взгляд.

— Мы трещим, как глупые сороки, — клекотнула Белоперая. — Совсем не нужно так много говорить. Шаман Канда идет сюда Большой День делать: подарки брать, девушек за долги уводить. Пусть приходит! Тут и останется, — припечатала она.