Князь сердца моего
Шрифт:
День с утра до полудня был ясный и даже теплый, однако достаточно было одного сильного порыва ветра, чтобы тотчас зима, в который раз уже, дала понять, что в этой стране она истинная хозяйка, суровая к незваным гостям. Все ждали чего-то ужасного – и внезапно разыгрался буран.
Многие сходили с дороги, ложились прямо в сугробы, закутавшись с головою в плащи и шубы, надеясь переждать русскую пургу, как некогда пережидали аравийские песчаные бури. Таким уже не суждено было подняться! Самые упрямые и сильные брели по сугробам, силясь разглядеть за снеговой завесою подобие человеческого жилья. И вершиною счастья
При победоносном наполеоновском марше для обеспечения тыла через каждые двадцать-тридцать верст были устроены этапы: на площади, огороженной рвом и забором, возводились бараки, то есть блокгаузы. Такой-то блокгауз и высматривал сейчас с надеждою всякий глаз.
Бредущая среди небольшой группки сотоварищей и прихлебателей Лелупа Анжель все чаще чувствовала под ногами не утоптанный твердый зимник, а рыхлые сугробы. Она понимала, что они сбились с дороги, да и другие понимали, но все послушно брели за Лелупом, который, ведя в поводу навьюченного коня, все круче забирал в дремучую чащобу, и вдруг из метели выступили темные бревенчатые стены, иссеченные снегом, и все наконец увидели то, что давно уже высмотрели волчьи глаза Лелупа, а может быть, почуял его звериный нюх: убежище!
Однако это был не блокгауз. Строение оказалось русской церквушкою, каких немало пожгли эти люди – ну а если не пожгли, то беспощадно осквернили.
– Allons, enfants de la patrie! [35] – с издевкою в голосе пропел Лелуп и первым вошел в широкие двери.
Страха, усталости, печали – как не бывало! Все с наслаждением отряхивали с одежды снег, раскладывали для просушки вещи, тащили для растопки деревянные раскрашенные доски с ликами русских святых.
Анжель знала, что эти доски называются иконы, что русские поклоняются им, и испытывала какое-то странное тревожное чувство, когда смотрела на них. Она понимала: эти диковинные доски нельзя жечь! Богу, который еще властен в этих стенах, сие вряд ли придется по нраву!
35
Первая строчка «Марсельезы», гимна Французской революции: «Вперед, сыны Отчизны!»
Впрочем, Богу тут уже не оставалось места. Следы на полу и на стенах, общая картина человеческой мерзости ясно указывали, что тут ставили лошадей, забивали птицу и скотину, извергали нечистоты... Казалось, нельзя здесь найти незагаженного уголка, и Анжель с тоской в глазах бродила по церквушке, ощущая страшную тяжесть на сердце и мысленно прося у кого-то прощения.
Вдруг на закопченной стене мелькнуло светлое пятно. Анжель увидела косо прибитую иконку с изображением женщины в серебристо-белом одеянии, с младенцем на руках. Анжель вдруг безотчетно подалась вперед, прижалась губами к ручке младенца и, только отстранившись и осенив себя троекратным крестом, удивилась своему поступку. Крестилась она справа налево, а пальцы ее руки были сложены щепотью, но отнюдь не в два перста, как крестились французы. Верно, это память о русском воспитании, подумала Анжель и неприметно прикрыла икону грязным лоскутом, валявшимся на полу.
Чтобы не привлекать внимания к этому месту, Анжель прошла вдоль стены. Какой-то узор был вырезан на дереве, Анжель с изумившей ее саму легкостью прочла: «Приидите ко мне... И аз упокою вы...» Да, верно, это тоже гудит забытая память, если слова чужого языка понятны ей, но эти слова
Короткий вздох прервал ее мольбу. Анжель, встрепенувшись, успела увидеть, как темная фигура проворно отпрянула в тень, однако и из тьмы достигал лица Анжель жгучий взор незнакомца. Она не сдержала короткого вскрика, но тут же, спохватившись, зажала рот ладонью. Поздно – Лелуп уже оказался рядом.
Он видел в темноте, подобно дикому зверю, и ринулся вперед, в непроницаемую тьму. Послышались звуки потасовки, набежали на шум другие французы, и Лелуп вскоре появился в свете костра, утирая окровавленные губы и чудовищно ругаясь, а за ним его сотоварищи волокли какую-то высокую фигуру в рваной черной рясе. Сквозь лохмотья проглядывало поджарое мускулистое тело, однако, не замечая своей полунаготы, монах старательно прикрывал капюшоном лицо.
– А ну, чего прячешься? Покажи-ка свою рожу! – рявкнул Лелуп, однако Туше схватил его за руку:
– Черт с ним! Может, у него обет скрывать лицо? Помните, в Испании мы сожгли монастырь, в котором все монахи дали обет молчания на всю жизнь? Ну уж и орали они, когда горела их обитель!
– Ты предлагаешь его сжечь? – усмехнулся Лелуп, и Анжель передернуло.
– Нет, – вкрадчиво протянул Туше. – Я предлагаю взглянуть на его крест. Я знавал в Москве двух-трех русских толстобрюхих священников, у которых кресты были украшены очень и очень недурными камешками.
– Видать, религия – твой конек. Надо полагать, ты не замедлил забрать эти кресты? – Лелуп проворно обшарил рваную рясу, но не нашел ничего, кроме потемневшего от времени серебряного крестика, который отшвырнул с презрением. – Осечка! – хмыкнул Лелуп. – Ну-ка, Туше, напряги мозги, что ты еще знаешь о монахах?
Туше пятерней поскреб засаленную голову.
– Что тебе сказать? – произнес он раздумчиво. – Помнится, одному священнику мы спалили бороду, чтобы лучше расслышать, где он прятал церковные сокровища.
Глаза Лелупа сверкнули:
– А вот мне кажется, что этому придурку мешает говорить капюшон на его башке. Что, если снять с него рясу, но, дабы рук не пачкать, зажечь ее?
Анжель тихо ахнула, и быстрый, как молния, взгляд из-под капюшона пронзил ее. Сердце забилось в горле, да так, что она едва могла дышать, с трудом разомкнув губы, чтобы вымолвить:
– У-мо-ляю вас...
Лелуп обернулся к Анжель:
– Что я слышу?! Ты наконец-то разинула рот, девка?
– Да брось ты, Лелуп! – захохотал Туше, и к нему присоединились остальные французы. – Не далее вчерашнего вечера я слышал, как твоя мадемуазель орала во всю мочь – вот только не понял, от радости или от страха.
– А мне что за дело до ее радости? Быть с ней – все равно что в сугроб толкать, так эта сучка холодна. Ну, конечно, я помял ей бока, чтобы хоть ноги раздвинула пошире!
Анжель на мгновение зажмурилась. Ей было невыносимо стыдно перед монахом. Его взгляд жег ее, как огонь, хотя она не видела его лица.
– Стыдись! – Туше обращался к Лелупу, но при этом похотливо поглядывал на Анжель. – Ты позоришь знамя французской галантности! Уверяю тебя, какая-нибудь московская барыня, сквозь которую подряд прошел десяток наших молодцов, с удовольствием вспомнит каждого из них, ибо они ублажили не только себя, но и даму!