Князь Святослав

Кочин Николай Иванович

Цимисхий чувствовал, что сдерживать себя он больше не может, удалился в шатёр, чтобы посоветоваться с учёными историографами.

Он сел на ковёр, а те почтительно склонились у входа в шатёр, предчувствуя ту же самую участь. Палач стоял за шатром и ждал зова василевса. Цимисхий, сам прошедший суровую школу военачальника, имевший опыт дворцовых происков, много читавший и имевший бесчисленные беседы с учёными, министрами и вельможами и хорошо знавший их жизнь и чиновничьи их помыслы, ставши василевсом видел вокруг себя только грубую лесть, бесконечные похвалы, доносы, подсиживания и клевету друг на друга. И хотя он знал источники и причины лести, но он уже так привык к ней, как пьяница к вину и не мог без неё обходиться.

Он терпел эту лесть до той поры, пока она не обёртывалась преступлением против государства и не угрожала ему самому крахом. Но вот теперь она не только раздражала, эта придворная лесть, за которой невозможно было разглядеть истину, но и ужасала его. Как человек дела, - полководец, он отчётливо представлял себе всю ничтожность и суетность и глупость самовозвеличивания, ведущих к ложному пониманию государственных дел.

Поэтому сейчас он хотел бы от подчинённых правды, одной только правды. Но в то же время ни одного он не мог бы назвать, который мог бы ему высказать эту правду, даже перед лицом всеобщей гибели. Каждого из них неодолимо заботила в первую очередь только собственная судьба, служебная карьера, близость к персоне царя, а, следовательно, к высшим почестям, к беспечной и сладкой жизни. И глядя на эти склонённые перед ним фигуры сановников, министров, дипломатов, писателей со сладкими улыбками на устах, за которыми скрывался смертный испуг, он наперёд угадывал, что и как сообразно их служебному рангу они ответят на предложенный им вопрос. И эта мысль окончательно его вывела из себя.

– Бездельники и мздоимцы!
– с презрением процедил он сквозь зубы, - наглые хвастуны и пакостники, достойные палки…

Среди этого хора приближенных, которые восхваляли его каждый день сотни раз кстати и некстати и которые жили с ним рядом и которым он передавал много наград, денег, земель и похвал, - он не нашёл ни одного, который бы сказал ему то, что ' думал о грозных событиях, протекающих сейчас перед глазами.

Василевс, которому ежечасно клялись в любви и преданности, почувствовал себя абсолютно одиноким. Он глубоко презирал их всех, ненавидел смертельной ненавистью и еле сдерживался, чтобы не крикнуть палачу:

«Оскопить и ослепить сейчас же всех этих паршивых льстецов».

Но властная царская привычка сдерживаться и укрощаться взяла верх. Он улыбнулся приветливо и сказал:

– Я верю в вашу мудрость и искреннюю любовь ко мне и к истине и хочу знать, надеясь на вашу безукоризненную честность: были ли случаи в истории, чтобы варвары могли в прошлом угрожать нашей империи гибелью и есть ли указания у наших историков на такую силу в прошлом у руссов?

Лица учёных историографов расплывались в улыбках: они не могли совладеть с умилением, которое распирало их: снизошёл до них сам «повелитель вселенной», как именовался в ту пору византийский василевс.

– Ну что ты скажешь на это?
– обратился Цимисхий к самому первому по учёности и знаменитому историографу.

Этот самый первый историограф был седой старик, хорошо осведомлённый в истории своего народа. Но обилие заговоров, дворцовых переворотов, случаев, когда один лукавый вельможа стаскивал с тёплого и насиженного места другого вельможу, слухи о кровавых насилиях в палатах внушали ему такой страх перед царской властью, что он не мог ни слова вымолвить. Он давно разучился касаться вопросов реальной жизни и делал только одно: в своих сочинениях славил здравствующих василевсов, упражнялся в изощрённых формах риторики, подражая предшественникам, таким же запуганным и высокопарным льстецам. Поэтому все его труды представляли собою собрание велеречивых панегириков в адрес тех, кто бы ни царствовал в Византии. Если судить по его сочинениям, то история была сплошной феерией улыбок, подвигов царей, триумфов полководцев, счастливых свершений во имя правды, добра, любви и бога. Точно народ только и существовал на земле для того, чтобы кому-то нужно было удивляться благородству царей и славить этих земных богов. Точно история представляла собой игру властителей, при которой искусный игрок повёртывал ход истории по своему желанию, в какую сторону хотел. Так было в его трудах. Сам же он в это не верил, ибо видел в истории только апокалипсический ужас, смятение народов, бессмысленное повторение нескончаемых злодейств и хаос неожиданностей.

И трепеща от предчувствия того, что форма его высказывания будет не в рост величию момента от невероятной его робости, он начал, заикаясь:

– О, Великий василевс, равного которому ещё не было в подлунном мире! Шесть веков как утёс среди бурного моря стоит неприступная твоя держава. И непоколебима её сила и непревзойдённо величие подвигов твоих, о, божественный василевс. И вечно будет сиять неугасимый твой свет в веках, как вифлеемская звезда, освещая путь правоверным, даруя покой и благоденствие христианскому народу. Твоё царствование, о, повелитель вселенной, вписало в историю Романии самую блестящую страницу и показало всему миру…

– Остановите его!
– холодно приказал Иоанн Цимисхий.
– Мне противна его грубая и неумная речь в эту трагическую минуту. И даже на краю смертной своей опасности этот учёный краснобай не забывает выспренных оборотов школьной риторики, значит он пустой и вредный человек, всю свою жизнь проболтавшийся при дворе и напрасно пользовавшийся моими подарками и пищей с царского стола.

И царь бросил сердито:

– Ослепить!

Полусогнутые фигуры сановников застыли в безмолвном ужасе.

– Говори дальше ты!
– василевс ткнул пальцем в сторону молодого историка, который шептал про себя подготовленный ответ.

Этот юнец только что принялся за опасное ремесло летописца, выйдя из школы. Он совершенно не был знаком с учтивостью, которую ценили при дворе, и полагал, что истина, которую он ставил по молодости своей и горячей приверженности к науке, превыше всего, столь же люба василевсу. Он был при этом резок и прям. И целиком разделял гнев василевса и его решение, жестокое решение в отношении старого историка, которого считал бесталанным лицемером, гоняющимся за царскими подачками. И юноша от души сказал то, что почитал священной истиной, выстраданной бессонными ночами.

– Ты спрашиваешь, василевс, могут ли Царству ромеев угрожать руссы, кои суть варвары. Великий Рим пал от руки германцев, ходивших в звериных шкурах. Воззри, император, на горестную жизнь своего простого народа незамутнённым взором, а не глазами угодливых царедворцев. Беспрестанные и изнурительные войны отнимают детей у родителей. Тяжёлые налоги легли на плечи беззащитного населения, разоряемого ненасытными сборщиками податей. Люди падают от истощения и горя на площадях и улицах. Из них выжимают соки, как из рабов. Плачи, вздохи и стоны переполняют империю. Но тебе их не слышно. Ты ограждён от них плотной стеной вышколенных льстецов, которые в случае твоей гибели первые тебе изменят и тебя предадут, как они в своё время перекинулись к тебе от Никифора Фоки. Василевс, как можно скорее прекрати войну с руссами и займись внутренними делами. Дурной мир лучше хорошей войны.

Иоанн Цимисхий понимал умом все, что говорил молодой историк. Но истина, высказанная ему первый раз и притом бесстрашно и обнажённо, казалась и бестактной и оскорбительной. Кроме того, по мнению василевса такие смелые и верные мысли не должны иметь место в головах подданных. Человек, носящий независимые мысли, не может не быть врагом самодержавия.

И Цимисхий не мог побороть в своей душе ненависть к этому юноше и приказал:

– Оскопить его, но повысить в чине. Это будет ему уроком. Он слишком дерзок и строптив по молодости. От таких мыслей рождается беспокойство и беспорядки в государстве.