Князь Тавриды. Потемкин на Дунае
Шрифт:
— Сейчас, голубчик, зажжем огонь, — сказал Степан Сидорович и взял за одну руку сына, встал, подошел к комоду и зажег свечу.
— Ты плачешь, папа? — спросил ребенок, увидав катившиеся по щеке отца слезы.
Это были слезы облегчения от страшной мысли.
— Нет, нет, ничего, не плачу, — ответил отец, движением головы стряхивая с ресниц последние слезы. — Это я вспотел, очень жарко…
Степан Сидорович вынул фуляровый платок и вытер лицо.
— Здесь не жарко, — настойчиво проговорил мальчик. —
— Говорю тебе нет… Видишь, я смеюсь.
Степан Сидорович действительно засмеялся. Ребенок успокоился.
Вскоре вернулась Калисфения Фемистокловна. Восторженно она стала рассказывать о приеме, сделанном ей ее дочери Дарьей Васильевной Потемкиной и племянницами светлейшего. До мелочей описала роскошное убранство дворца, образ жизни, штат прислуги.
— В рай, в рай, прямо в рай отвезла дочурку, — воскликнула она в конце своего рассказа.
Степан Сидорович слушал безучастно, но Калисфения Фемистокловна, вся под впечатлением так недавно минувшего, не заметила этого.
На другой день жизнь вошла в свою колею.
Отсутствие молодой Калисфении было, конечно, замечено посетителями, но на их вопросы отвечали уклончиво: одним говорили, что барышня больна, другим, что она поехала гостить к родственникам.
Исчезновение «барышни» вскоре не замедлило отразиться и на торговле, но Калисфения Фемистокловна не огорчалась этим, она вся была поглощена блестящей судьбой дочери.
Медлительность Григория Александровича в окончательном устройстве этой судьбы ее страшно бесила и порой наводила на страшные сомнения.
«А вдруг она ему разонравится?» — задавала она сама себе вопрос, но тотчас, припоминая обольстительный образ своей дочери, решала его отрицательно.
«Что же он медлит?»
Этот вопрос оставался без ответа.
Ее успокаивало то, что князь балует ее дочь, делает ей подарки, подарки ценные.
«Приучает… деликатно… хочет, чтобы по-хорошему… — решила она. Только бы девка его не полюбила… Тогда… беда».
Калисфения Фемистокловна из откровенных разговоров с дочерью знала, что ей нравился Григорий Александрович.
— Я в него положительно влюблена! — раз сказала ей дочь.
— Влюблена, ну и Господь с тобой, будь влюблена… твой будет, от тебя не уйдет… — отвечала ей мать. — Только, смотри, не полюби его сильно…
— А что?..
— Да то, что женщина, которая ихнего брата полюбит, ни в грош ими не ставится; им надо, чтобы играли с ними в любовь, а ежели какая из нашей сестры по глупости да всерьез к ним привяжется, пиши аминь всему делу… Мужчина такой помыкать начнет, да потом и бросит, как ненужную тряпку… Помни это и люби только самое себя… Чай, если бы он, такой красивый да статный, не светлейшим бы был, а служил бы у нас в кондитерской, ведь не влюбилась бы в него?..
— Конечно, нет…
— Да если бы он тебя так не холил, подарков бы не дарил, а норовил бы с тебя взять… Мил бы он тебе был?
— Нет…
— То-то же, любить людей надо настолько, насколько они для нас хороши да угодливы… оно и выходит, что в них надо любить только одну себя… Поняла?
— Поняла…
— И заруби себе на носу, что если всерьез его не полюбишь, то он тебя всегда любить будет, и холить, и нежить, и дарить… а с любовью-то твоей и от ворот поворот укажет. Слушайся мать, она тоже ихнего брата насквозь видит…
— Я, мамаша, его так и не люблю, чтобы себя забыть… Это, по-моему, глупо…
— Истинно глупо, истинно глупо… Ты ведь у меня умница.
Мать нежно поцеловала дочь в голову.
Наконец, как мы знаем, Калисфения Фемистокловна дождалась…
Ее дочь перебралась на новоселье.
Судьба ее была упрочена. От нее зависело дальнейшее ее счастье.
Калисфения Фемистокловна не оставляла ее своими наставлениями и была довольна послушанием молодой женщины. Вскоре она почти совсем переселилась на Васильевский остров.
Степан Сидорович не особенно огорчался отсутствием жены. Он всецело был занят кондитерской, в которую пригласил, в качестве продавщицы, красивую шведку, и своим сыном.
Дела в кондитерской, с появлением за прилавком шведки, пошли лучше.
К сыну Степана Сидоровича пригласили учителя. Мальчик занимался прилежно.
Ему уже был одиннадцатый год в исходе. Отец им не нарадовался.
Наряду с грамотой и науками он стал приучать его и к торговле, рассчитывая передать ему дело кондитерской.
Вдруг громовой удар разразился над головой Степана Сидоровича…
Дело было на первой неделе Великого поста.
Во время Масленницы он, по усиленным просьбам сына, водил его несколько раз на площадь Большого театра, где в описываемое время происходили народные гулянья, построены были балаганы, кружились карусели, пели песенники на самокатах и из огороженной высокой парусины палатки морил со смеху невзыскательных зрителей классический «петрушка».
Мальчик страшно увлекался этими зрелищами, и отец был доволен, видя разгоревшиеся щечки и блестящие глазки своего Андрюши.
Последний раз они были на балаганах в прошлое воскресенье. Вечером еще этого дня мальчик с радостным волнением передавал отцу пережитые впечатления, а наутро другого дня он уже не мог поднять головы от подушки.
У Андрюши, видимо, простудившегося, открылась, как тогда еще по-старинному называли, сильная «огневица».
Испуганный отец бросился сперва за докторами, а затем за матерью.
Несколько лучших врачей того времени явились к постели больного мальчика, прописали лекарство, предписали тщательный уход.