Князь ветра
Шрифт:
Во– вторых, к странно лаконичному авторскому тезису о любви многих монголов к Цаган-хагану, то есть Александру II, рукой Каменского-младшего было сделано развернутое примечание на полях. В нем приводился исключенный цензурой кусок текста: «Как ранее упоминалось, один из Восьми Ужасных, предположительно Чжамсаран, и есть, по мнению монголов, то существо, которое мы называем дьяволом. Этот предрассудок, если отнестись к нему без предрассудков, может быть использован в нашей азиатской политике. От забайкальских раскольников до монголов дошел слух, будто со времен Петра Великого царским престолом в России завладел сатана, гонитель
Иван Дмитриевич вновь отыскал то место, где полгода назад Каменский написал на полях два слова, повторенные сегодня Роговым, всмотрелся внимательнее и на свету ясно увидел, что их там не два, а три. Как же раньше-то не заметил? Конечно три!
На Караванной, возле дома номер восемь, он спрыгнул на тротуар. Константинов забежал вперед, чтобы открыть перед ним дверь подъезда, но она открылась сама. Вышел Гайпель.
– Ты куда запропал? Где тебя черти носят? – накинулся на него Константинов.
– Отойди-ка, – небрежно сказал ему Гайпель.
– Что-о? Ты кто такой, чтобы мною командовать?
– Иван Дмитриевич, велите ему отойти в сторону. Я вас по всему городу ищу. Нужно кое-что сообщить вам наедине…
Когда рассказ был закончен, Иван Дмитриевич почувствовал, что губы у него сами собой складываются в брезгливую улыбку всезнания, с какой Ванечка смотрел на беременных женщин, а медный Бафомет– на дружинников, палладистов, глупых гадалок, обреченных стать падалью в его объятиях. Он взял у Гайпеля револьвер, спросил, заряжен ли.
– Да, – кивнул Гайпель. – Теми самыми патронами.
– Сколько их там? Три?
– Да. Как было.
– Хватит, я думаю, – сощурившись, прикинул Иван Дмитриевич.
Теперь он знал, что сегодня эти люди обязательно здесь появятся.
Вдова встретила его с откровенным раздражением.
– Полчаса назад я объяснила вашему помощнику, что полиции совершенно нечего тут делать. У меня собрались лишь самые близкие Николаю Евгеньевичу люди.
– Мне кажется, я к ним принадлежу хотя бы как прототип его любимого героя, – ответил Иван Дмитриевич.
– Ладно, – вздохнула она, – раздевайтесь. Но учтите, они пришли сюда не для того, чтобы вам удобнее было их допрашивать. И не рассчитывайте на угощение. Только чай.
Пока шли по коридору, он узнал, что на поминках присутствовало много случайной публики, и решено было продолжить вечер в более тесном кругу, чтобы поделиться воспоминаниями о покойном, почитать вслух любимые места из его рассказов.
В гостиной выяснилось, что до этого еще далеко. Заменившая Наталью соседская горничная промедлила с самоваром, в ожидании чая гости слонялись по комнате или беседовали, разбившись на кучки. Самых близких Каменскому людей набралось около дюжины, в том числе Килин, Тургенев, Петр Францевич с Еленой Карловной. Зиночки не было.
Вдова представила Ивана Дмитриевича тем, кого он тут не знал. Среди робеющих поклонниц Каменского и скромных друзей его юности выделялись двое мужчин с манерами знаменитостей – некий Шахов, публицист, чье имя, как сказано было при знакомстве, известно каждому культурному человеку, и рассеянный господин по фамилии Рибо. Филолог, профессор Сорбонны, недавно он перевел на французский и напечатал в каком-то парижском журнале рассказ Каменского «У омута».
– Про то, как был доведен до самоубийства крестьянин, поймавший несколько пескарей в барском пруду, – напомнила вдова.
Она ушла в кухню, а Иван Дмитриевич присоединился к группе гостей, обсуждавших статью Зильберфарба в «Голосе».
– Что за фанатики? Откуда? – возмущался Тургенев. – Нет в России таких фанатиков! Вернее, есть, но уж никак не про Николая Евгеньевича. Он что, министр внутренних дел? Генерал-губернатор?
– Кроме фанатиков политических, бывают религиозные, – сказала Елена Карловна и заботливо поправила на шее у мужа неизменный шарф.
– Вы имеете в виду раскольников?
– Необязательно их. Мало ли разных сектантов!
– По-вашему, этот кучер был сектант?
– Почему нет?
– В маске? С револьвером? Конечно, я долго прожил за границей, но вряд ли все-таки за время моего отсутствия наши молокане и скопцы настолько эмансипировались. Да и что плохого сделал им Николай Евгеньевич? Нет, у меня такое ощущение, будто перед смертью он решил нас всех разыграть.
– Зачем? – спросил Шахов.
– Отомстить за то, что при жизни мы были равнодушны к нему.
– Не хочу никого провоцировать, – вмешался Рибо, – но как иностранец возьму на себя смелость предположить, что Каменский стал жертвой тайной полиции. Судя по рассказу «У омута», он был противником существующего в России режима. Русские порядки описаны там с ненавистью, а в вашей стране такое не прощается.
Воцарилось неловкое молчание.
– В нашей стране, – возразил наконец Иван Дмитриевич, – нет тайной полиции.
– Очень интересно. В России нет тайной полиции?
– Да, есть полиция наружная, есть сыскная, которую я здесь представляю, но тайной– нет. Может быть, вы говорите о Корпусе жандармов?
– Дело не в названии.
– Ну, если вы, господин Рибо, подозреваете жандармов, то я – негров, – сказал Тургенев.
– Почему?
– Потому что Николай Евгеньевич обещал Зильберфарбу прислать свою последнюю книжку, из которой тот все поймет. Последняя – «Секрет афинской камеи». Африканские порядки описаны в ней еще с большей ненавистью, чем царящие в нашем отечестве. Можно допустить, что уязвленные дикари сели на пароход в дельте Конго, приплыли в Петербург и наказали автора за неуважение к их национальным обычаям. Вероятно, кучер для того и надел маску, чтобы прохожие на улице не увидели, что он – негр.
– Ошибаетесь, – возразил Килин, – это не последняя его книжка. После нее Николай Евгеньевич написал еще «Загадку медного дьявола».
– Да-да, верно, – покивал Тургенев.
– Эта книжка пока не поступила в продажу, но вот в ней-то действуют самые настоящие фанатики, члены двух враждующих между собой тайных обществ. Одни называют себя Священной дружиной, другие -палладистами Бафомета.
– Вы полагаете, что эти персонажи существуют в реальности?
– Естественно, раньше я считал их авторским вымыслом, но теперь у меня есть сильные сомнения. Видите ли, когда рукопись была уже в наборе, Николай Евгеньевич вдруг потребовал от меня забрать ее из типографии. Я ему отказал, о чем очень сожалею.