Князь Вольдемар Старинов. Дилогия
Шрифт:
— Да, врачи у нас вообще звери.
— Это я помню по своему первому дню на базе, — чуть улыбнулся Володя. Александр Петрович рассмеялся.
Сразу, как только вертолёт с пассажиром приземлился, к нему бросилось несколько человек с носилками, на которые меня, несмотря на всё сопротивление, уложили. И даже пристегнули ремнями. Стало страшно. У нас много историй ходило о том, что некоторые люди крадут беспризорников и продают их на органы. Я в эти истории мало верил, но сейчас уже усомнился. Одно успокаивало — не стали бы ради меня одного устраивать такой спектакль с Милкой, Жорой, Королём и другими. А раз так, то берут меня вовсе
— Ну всё, Зин, — рассмеялся один из врачей. — Теперь тебе придётся прививки от бешенства делать.
— А давайте вы попробуете меня кольнуть, и ей не скучно будет! — огрызнулся я.
— Ого! А наше приобретение, оказывается, и шутить умеет, — удивился кто-то.
— Я вам не приобретение! — Я начал дёргаться в удерживающих меня ремнях.
— Что здесь происходит?! — в помещение вошёл тот самый мужчина, который и привёз меня на базу. Он сердито оглядел притихший персонал и подёргал ремень, который держал меня за грудь. — Что это и зачем?
— Александр Петрович, но вы только посмотрите, он кусается.
— Я бы тоже кусаться начал, если бы меня связали! Развяжите ребёнка немедленно!
— А он не набросится на нас? — сердито поинтересовалась Зина. Не простила укус.
— Не набросится. Володя, — обратился Александр Петрович уже ко мне. — Мы же с тобой договаривались, что ты будешь вести себя хорошо?
— А чего они? — буркнул я. И, правда, договаривались. И пусть даже на органы меня забирают, от слова не отступлюсь, хотя бы ради того, что Александр Петрович сделал для Милки и остальных. А что со мной делать будут — уже не важно.
— Они всего лишь делают свою работу. Ты слишком долго жил на улице и потому врачи должны тебя осмотреть. Будь мужчиной.
— Буду, — буркнул я. После чего меня отвязали. А раз так, то и взбрыкивать уже вроде как стыдно. Ну а потом начался тот самый ад… Я много раз уже жалел, что меня всё-таки отвязали — тогда хоть возмущаться можно было законно. Ну а раз уж обещал, приходилось терпеть.
Кто ж знал, что всё растянется на неделю? А потом ещё были две операции, меня мазали какими-то жутко вонючими мазями, погружали в ванную, заставляли дышать через трубочки… С тех пор врачей я возненавидел, тем более, что вскоре все эти медицинские процедуры стали моей жизнью, а боль неизменной спутницей.
Конечно, когда я стал постарше, то ко всему этому отнёсся уже совсем по-другому и даже лазил в озеро за кувшинкой, чтобы подарить её Зине в качестве извинений за свой первый день на Базе. Сильно её удивил тогда.
— Устроил переполох.
— Ну… а нечего меня было к носилкам привязывать. Справились с маленьким.
— Да уж. С тобой справишься. Маленький. — Александр Петрович замолчал, о чём-то размышляя.
— Скажите, — вдруг заговорил Володя, — а
Александр Петрович вздохнул.
— Честно говоря, мне просто захотелось. Когда я увидел в том городке, как ты отчаянно защищаешь своих друзей… Весь в крови, но такой отчаянно-решительный. Ну разогнал я тех подонков, но ясно же, что они потом вернулись бы. Вот и пришла мне в голову мысль забрать тебя с собой.
— А с остальными?
— Тут мне пришлось постараться. — Вряд ли Володя знает, чего стоило убедить руководство выполнить просьбу мальчика. Возможно, что эта просьба и предопределила всю судьбу мальчика. Вряд ли он узнает, что его весьма похвальное стремление позаботиться о своих друзьях подарило Володе тот единственный шанс на жизнь, который ещё оставался.
Вдвоём вышли к озеру, и мальчик пристроился на берегу, обхватил колени руками, задумчиво изучая сосны на другом берегу. Похоже, и про желание поплавать забыл. Александр Петрович пристроился рядом.
— Я ни о чём не жалею, — вдруг заговорил Володя. — Я вам действительно за всё благодарен. Если бы не вы, мы бы все после смерти Гвоздя погибли. Нам не простили бы нашу независимость, а те, кто нас боялся, стали мстить. Так что если бы вы не появились, лето я не пережил бы и без помощи болезни. Мишка и Ромка тоже, скорее всего, погибли бы. А младшие… Этих пристроили бы. Особенно девчонок.
Володя поднял камень и метнул его, наблюдая, как он скачет по глади пруда.
Гвоздь умер тихо, во сне. Ещё вчера рассказывал сказку про царевну-лягушку… Мне она была не очень интересна, поскольку я считал себя уже почти взрослым и предпочёл бы дослушать до конца историю про трёх мушкетёров, но Милка так просила, что ей уступили. Гвоздь ничем не показывал, что ему плохо. Мешковатый наряд и большущая кепка, которую он не снимал даже в доме — большой, полуразвалившейся деревянной постройке, в настоящей момент всем нам служившей домом — скрывала и его фигуру и лицо. Лицо в последнюю неделю Гвоздь прятал особенно старательно. Вот и рассказывая сказку, он часто останавливался, переводя дыхание. Молчал. Милка, глупая, не понимала и торопила, а Гвоздь отшучивался. Хотя что Милка, никто не понимал. Будь здесь Мишка, он бы что-то может и сообразил. Но тот уже вторые сутки не ночевал с нами, занимаясь какими-то своими делами, обещая всем подарки после их завершения.
Закончив рассказ, Гвоздь велел всем ложиться и потушил свечу. Утром его разбудить не удалось…
Это была страшная трагедия для нашего небольшого мира. Для всех нас Гвоздь был царь и бог, под сильной рукой которого можно было жить. Он защищал от других беспризорников, заботился, кормил и лечил. Редко когда нам не удавалось добыть еды. По мере сил следил и за гигиеной, добывая каким-то невероятным образом для всех зубные щётки и пасту. А сейчас вдруг этого сильного человека, который казался вечным, не стало. Тихо плакала Милка, которую как мог успокаивал Жора, хотя и сам часто моргал глазами.
Я не плакал. После гибели родителей и сестры я вообще практически не плакал и не смеялся. Редко-редко улыбался, хотя мог изобразить и смех, и горе. Это я делал в основном для Гвоздя, который часто тревожно поглядывал в мою сторону, если я не принимал участия в общем веселье. Для него я научился изображать бурные эмоции. Но сейчас его не было, и что-то показывать я не видел смысла. Я словно закаменел. Да, не плакал, но беззвучное горе оказалось страшнее. В этот момент я проклинал тот миг, когда разучился плакать. Пытался выдавить из себя хоть слезинку, но не получалось. Так и стоял.